Никогда нельзя предугадать, что произойдёт сегодня; нельзя ничего запланировать; Тома Ремиж был подневольным человеком: с ним могли выйти на связь в любое время суток — таково правило реанимации. Причём свободное время у него как бы было — но распоряжаться им он не мог: парадоксальные часы, которые, возможно, имеют другое название, хлопоты или неприятности; Тома должен был жонглировать этими часами, высвобождать их «скрытый ресурс», довольно часто премерзкий: ни отдохнуть по-человечески, ни воспользоваться досугом; вечное ожидание, «подвешенное» состояние, отсрочка — готовишься выйти, а в итоге остаёшься; берёшься за пирожное, за фильм, за оцифровку звукового архива, пение щегла, а в итоге бросаешь, откладываешь на потом, оставляешь в планах: посмотрим позже; но никакого «позже» не существует: «позже» — это временной поток, не желающий укладываться в случайное расписание. Вот почему, увидев на экране телефона номер госпиталя, Тома испытал одновременно и разочарование, и облегчение.
Координационный центр, с которым сотрудничал Тома, хотя и находился в больничных стенах, функционировал как совершенно независимое подразделение, но Револь и Ремиж были знакомы, поэтому Тома точно знал, что сообщит ему Пьер; он мог бы произнести эту фразу за него, стандартно-общая фраза за скобками каждой конкретной драмы: у пациента нашего отделения зафиксирована смерть мозга. Официальная констатация факта, звучащая как приговор, конвульсия, — однако Тома наделял эту фразу совсем иным смыслом: для него она была сигналом к действию; она означала, что процесс запущен.
— У пациента нашего отделения зафиксирована смерть мозга.
Голос Револя выдал ожидаемую формулу. Понял, казалось, ответил Ремиж, хотя он и рта не раскрыл, а только кивнул; он уже прокручивал в голове тщательно выверенную схему; просчитывал, какие действия следует предпринять, ни на секунду не выходя за рамки закона, соблюдая все юридические формальности: атака по правилам, продиктованным крайней срочностью; Тома машинально посмотрел на часы — в ближайшее время он повторит этот жест ещё не раз; он будет повторять и повторять его — до тех пор, пока не наступит конец.
Завязался диалог — быстрый обмен фразами, кратко описывающими состояние тела Симона Лимбра; Ремиж попросил Револя остановиться на следующих пунктах: совокупность обстоятельств смерти мозга — когда она наступила? медицинская оценка пациента: причина кончины? предшествующая жизнь? возможность пересадки тканей? наконец, связь с близкими родственниками: позволит ли трагедия поговорить с семьёй? семья уже здесь? На последний вопрос Револь ответил отрицательно, затем уточнил: только что встречался с его матерью. О’кей, я буду готов. Ремиж дрожал, он замёрз: ему, голому, надо было что-нибудь надеть.
Спустя некоторое время, шлем, перчатки, высокие ботинки, наглухо застёгнутая куртка, длинный лёгкий шарф цвета индиго, обвивающий шею, Тома Ремиж оседлал мотоцикл и направил его к госпиталю; перед тем как надеть шлем, он пару минут вслушивался в эхо собственных шагов, разлетающихся по примолкшей улице: впечатление, будто находишься в глубоком каньоне, в узком гудящем ущелье. Одно движение кисти — мотоцикл заворчал и понёсся на восток, по прямой к нижнему городу; он повторял путь, который до этого проделала Марианна: промчался по улицам Рене Коти, Маршала Жоффра, Аристида Бриана, имена с бородками и усами, с толстым пузом и карманными часами, имена в шляпах, затем по улице Веден, а дальше прямо к развязке у выезда из города. Массивный шлем не давал мотоциклисту петь, но иногда, переполненный чувством страха и эйфории, он пьянел от глубины городских коридоров, подымал козырёк и заставлял голосовые связки вибрировать.
Госпиталь. Тома наизусть знал каждую пядь огромного холла: океанский простор; пустота, которую надо преодолеть; диагональ по направлению к лестнице, которая ведёт в его кабинет на втором этаже. Но в то утро Ремиж входил в здание, как посторонний, будто пришёл сюда впервые; он был так собран и напряжён, словно сам не принадлежал к этой структуре — как если бы он попал в любой другой, совсем чужой областной госпиталь, не уполномоченный изымать органы и ткани. Проходя мимо стойки, у которой двое молчаливых мужчин с красными глазами, в джинсах и толстых чёрных пуховиках, чего-то терпеливо ждали, он махнул рукой женщине с густыми бровями — и медсестра сразу поняла причину его нежданного визита в выходной: пациент из реанимации объявлен потенциальным донором, — поэтому ответила на его приветствие лишь внимательным взглядом; появление координатора из трансплантологии всегда влекло за собой череду неизбежных событий: услышав от третьих лиц о появлении Ремижа, близкие родственники пациента, ещё не догадывающиеся о том, что здесь готовится, могли бы связать это с состоянием своего ребёнка, брата, любовника; такая новость обрушилась бы на них, как удар бича, как ушат холодной воды, — а это затруднило бы дальнейший ход переговоров.
В своём логове Револь, стоя у письменного стола, протянул Тома медицинскую карту Симона Лимбра и приподнял брови: его глаза расширились, лоб сморщился, — он обратился к медбрату так, словно они всё ещё продолжали вести телефонный разговор: парень девятнадцати лет; неврология показала отсутствие всех реакций, прежде всего реакции на боль; нет рефлексов черепных нервов; зрачок фиксирован; гемодинамика устойчива; я видел мать, отец подъедет в течение двух часов. Медбрат бросил взгляд на циферблат: два часа? Содержимое кофейника, булькнув, вновь оказалось в кружке, которая начала тихо потрескивать. Револь продолжил: я только что запросил первую ЭЭГ, они в курсе; слова прозвучали, как выстрел из пистолета на старте забега; назначив это исследование, Револь дал знать о том, что запустил процедуру законной констатации смерти молодого человека, — для этого можно пойти двумя путями: либо получить результаты ангиографического сканирования — в случае смерти мозга радиография подтвердит, что жидкость не проникла в черепную коробку; либо сделать две получасовые ЭЭГ с интервалом в четыре часа и получить прямую линию, которая и будет означать полное отсутствие мозговой деятельности. Тома, только и ждавший этого сигнала, заявил: мы можем приступать к полной оценке органов. Револь кивнул: I know.[43]
Выйдя в коридор, они разошлись в разные стороны. Револь поднялся в посленаркозную палату, чтобы наконец взглянуть на пациентов, поступивших этим утром; Ремиж вернулся к себе в кабинет, где, не откладывая, принялся изучать документы из зелёной папки. Он погрузился в чтение, сосредоточенно переворачивая страницы: информация, предоставленная Марианной; отчёт скорой помощи; дневные анализы и результаты сканирования, — он запоминал цифры и сравнивал данные. Постепенно он узнавал всё больше и больше о теле Симона. Процесс этот захватил Тома: чем больше он будет знать обо всех этапах затеваемого им демарша, тем быстрее заработает механизм, совсем не похожий на хорошо отлаженное устройство, зубчатые колёсики которого состоят из заготовленных фраз и диагональных черт checklist. Он вступал на terram incognitam.[44]
Закончив, Тома прочистил горло и позвонил в Биомедицинское агентство в Сен-Дени.
Улица безмолвна; безмолвна и однотонна, как недостижимый край света. Беда, катастрофа распространилась на всю местность, на каждую её составную часть, — словно весь окружающий мир приспосабливался к событиям этого утра, прибрежная полоса; поля; фургончик, обклеенный картинками, на полной скорости врезается в столб; капот сминается в гармошку, и молодой человек пробивает головой ветровое стекло; словно весь окружающий мир впитал, поглотил все последствия несчастного случая, слопал все реплики и приглушил затухающие вибрации; словно ударная волна сократила свою амплитуду, растянула её и, выровняв, превратила в самую обычную прямую линию, устремляющуюся в пространство, чтобы присоединиться к мириадам других линий, составляющих всю неистовую силу этого мира, насилие, клубок грусти и руин, смешаться с этими линиями, — и, куда ни кинь взгляд, нет ничего: ни лучика, ни взрыва яркого цвета, золотисто-жёлтого, сочного карминово-красного, ни песни, ускользнувшей из приоткрытого окна, настырный, бьющий по ушам рок; или незамысловатая песенка, припев которой повторяют, смеясь от счастья и немного стыдясь того, что знают наизусть столь сентиментальные слова, ни запаха кофе, ни аромата цветов или пряностей, — ничего: ни малыша с красными щёчками, который мчится вприпрыжку за мячиком или, сидя на корточках и прижав подбородок к коленям, наблюдает за стеклянным шариком, катящимся по тротуару; ни единого крика; никаких человеческих голосов, перекликающихся друг с другом или шепчущих любовные признания; ни плача младенца; ни единого живого существа, подхваченного суматохой дня и занятого в это зимнее утро такими незамысловатыми повседневными делами; ничего, что оскорбило бы своим присутствием страшную беду Марианны, которая движется, как автомат: механическая походка, нетвёрдый шаг. В этот страшный день она тихим голосом повторяет странные слова, не зная, почему они пришли ей на ум; она произносит фразу, не отрывая взгляда от мысков своих сапог, словно вторя приглушённому шуму шагов; ритмичный звук, избавляющий от необходимости думать, позволяющий верить в то, что сейчас ей надо сделать лишь несколько вещей: шаг, потом другой, потом третий, и ещё шаг, — а потом сесть и выпить. Марианна медленно приближается к кафе, которое, как она помнит, всегда открыто по воскресеньям: убежище, к которому она стремится, собирая последние силы. В этот страшный день я молю Тебя, Господи… Она шепчет эти слова без остановки, перебирая слоги по кругу, словно бусины у чёток: как давно она не молилась вслух? Марианна хотела бы никогда не останавливаться, идти и идти.