Где-то там, за Днепром, его Ганка и сын. Азатов вспомнил о них, и боль обожгла сердце. Как они там, родные? Живы ли? И лютая ненависть к врагу закипела в груди Сабира. Нет, не дрогнет в бою его рука и не будет от него пощады фашистам.

После своего выступления Березин попросил высказаться коммунистов.

— Слов нет, — рассудительно говорил бронебойщик Голев, — бои впереди суровые. А всякий бой, как и работа, лучше спорится, коль сердце солдата на месте, я надо, чтоб лучше он знал, как там в тылу и на фронте. Рассказать ему, растолковать и повеселить человека нужно. Тверже душой станет. Обо всем должна быть думка у коммунистов.

— Может, скажешь, музыку ему иль там домино, шашки, — кольнул старого солдата Соколов. — Тут, брат, Днепр, бой впереди!

— К чему тут смешки, — вспыхнул Голев. — Всему свое место и мера. Человек на фронте не день живет и не месяц даже, годами воюет. А раз так — ему и отдых нужен. А отдыхать — это не только спать да посвистывать в две ноздри.

Азатов посочувствовал уральскому сталевару и, протиснувшись к центру, решил поддержать бронебойщика.

Заговорил Сабир просто и негромко, но слова его были по-своему проникновенны, и Зубца тронул в них тот самый огонек, что будит мысль, согревает сердце и зовет к действию. Загорелое лицо парторга дышало возбуждением, и он проводил одну мысль — слово коммуниста должно служить делу, а дело — долгу.

— Раз коммунист, — заканчивал Сабир, — значит, лучший солдат и лучший командир. Раз коммунист, — значит, лучший организатор и вожак. Раз большевик, — значит, пример всем!

Когда расходились с собрания, небо по горизонту зажглось огнями зенитных разрывов, издалека доносился глухой орудийный гул. И, как бы по-новому ощутив грозное дыхание фронта, коммунисты пошли в свои подразделения.

НА ТОМ БЕРЕГУ

Пересекая поверженную Польшу, черный поезд всю ночь мчался к фронту. В бронированном салон-вагоне фюрера царил полумрак. Утонув в глубоком кресле и уронив на колени коричневый томик Шпенглера, Гитлер вслушивался в монотонный перестук колес. Кто знает, не сама ли смерть отсчитывает ему последние минуты. Нет, мало, мало уничтожал он этих неистовых фанатиков и дикарей! Одно воспоминание о партизанах повергло его в мрачное состояние, и, чтобы избавиться от него, он порывисто встал с кресла. Забытый Шпенглер свалился под ноги. Гитлер с досадой пнул книгу, зашелестевшую растрепанными страницами, и, выключив свет, прошел к окну. Приподняв жалюзи, приник к стеклу разгоряченным лбом и, чтобы привыкнуть к темноте, на минуту закрыл глаза.

До чего неумолимо время, и есть ли что еще столь неотвратимо жестокое? Катастрофа за катастрофой. Чем он прогневил судьбу? И почему дни, люди, события — все стало вдруг черным? Угрюмость легко и часто у него сменялась отчаянием, отчаяние — исступлением. Приходилось признать, время вышло из его повиновения. А еще недавно оно было во всем подвластно его воле. Это становилось невыносимым и страшно давило его, лишая сил, власти над собой и над другими, над кем еще вчера повелевал он так самодержавно.

Нет, власть превыше всего! Он ценит ее больше, чем любовь и дружбу, больше, чем всех людей, даже больше, чем Германию. Пусть считают его порождением сатаны, он смело глядит в даль, возможно, в страшную даль. Ему нужно до конца осознать свое назначение, свое великое назначение. Говорят, созидать — радость, но и разрушать — тоже радость. Высшее наслаждение, когда рушатся города и страны по твоей воле. Но и своих поражений он не отдаст никому. После них слаще любой успех. Пусть его предают анафеме: в этом тоже своя прелесть. Пусть мир кипит против тебя гневом и ненавистью, а в тебе растет неукротимая воля, обостряющая разум.

Невольно вспомнилась испанская фреска: старый орел с четырьмя орлятами. Двое раздирают клювом его крылья, третий впился когтями в его грудь. Четвертый же сидит у него на шее и выклевывает ему глаза.

Гитлер даже зажмурился. Ему тоже готовы подрубить крылья, разодрать грудь, ослепить глаза. Но нет! У него еще крепки крылья, остры когти и зорок глаз.

Пусть бежит себе река времени, пусть вскипает волнами и водоворотами. Каждый ищет свое. Сам он не беспомощная щепка в потоке времени, и ему не нужна тихая заводь. И не простой очевидец, что стоит на берегу, равнодушно созерцая все вокруг. Нет, он был и остается повелителем времени и не выпустит судеб мира из своих рук.

Ему пророчат участь Наполеона. Будто он, Гитлер, способен лишь двигать дело и бессилен завершить его. Нет, ему ближе судьба, какую пережил Железный Хромец — Тимур. Недаром за любое дело, нужное ему, фюреру Германии, он берется с деспотической непреклонностью. У него одна вожделенная цель — возвышение величия своего государства и своей личности. Ради этого он готов на любое кровопролитие, на любые злодеяния, на самые дикие насилия.

Его противники рассчитывают на разгром Германии. Но возможное не всегда осуществимо. Взять хотя бы яйцо. Из него легко вывести цыпленка, затем вырастить курицу. Но стоит его раздавить, и нет ни цыпленка, ни курицы.

Вернувшись к столу, Гитлер снова опустился в кресло. Сидел с закрытыми глазами, слишком возбужденный, чтобы уснуть, и слишком усталый, чтобы бодрствовать.

В дни Курского сражения он перенес свою ставку в Житомир. Казалось, триумф обеспечен. Сейчас не до триумфа. Пришлось спешно укрыться в прусских лесах, куда менее всего доходили отзвуки военных бед. Он ничего не хотел видеть, чтобы ничто не мешало ему обдумывать новые гениальные планы. Но выход русских к Днепру вынудил его покинуть свой «Вольфшанце»[1] и выехать на Восточный фронт. Эта поездка, о которой Геббельс раструбит в войсках, поднимет их дух, подбодрит генералов и сдержит, наконец, неистовое наступление русских.

Похоже, от него отвернулись все боги. Пусть! Он не из тех, кто боится судьбы, ибо всю жизнь шел навстречу ее превратностям и в конце концов оставался победителем. Неужели теперь судьба изменит ему?

Гитлер открыл глаза и снова прошел к окну. Ночь была на исходе. Холодные и бледные к предутренней поре звезды, казалось, в изумлении глазели на раны земли. В предрассветных сумерках мелькали поредевшие леса и перелески, заросшие бурьяном поля, сожженные города и села — все проносилось мимо, исчезая позади.

Вот она, война, его война! Он послал ее на эту землю, он, Адольф Гитлер, и сама смерть прошла тут. Вот по этой земле промаршировали его солдаты — и нет Польши, нет ее многих городов и сел. Стоит захотеть, к на пути его войны будет уничтожено все живое и мертвое. Кто посмеет противостоять ему, у кого еще столько власти и столько сил?! Никакая кровь, никакие жертвы — ничто не остановит его на пути в будущее. Ничто! Он будет шагать через государства и народы. От него, Адольфа Гитлера, будет зависеть весь облик мира. Кто помешает ему разрушить любой город, стереть с лица земли любое государство, кто? Чопорные англичане? Развязные янки? Или… или эти сумасшедшие русские? Русские! Нет, он остановит их. Наперекор всему сдержит и остановит у Днепра. Им страшно станет глядеть на его правый берег. Он испепелит их огнем, какого не знал мир!

Еще задолго до прибытия фюрера штаб генерал-фельдмаршала фон Манштейна, руководившего всей южноукраинской группой немецких войск, переживал тревожные дни. Страх всевластно начальствовал над всеми чинами. Он без спросу заглядывал в окна, врывался в двери, проникал сквозь стены, незримо царил всюду. Каждый понимал, приезд фюрера не предвещал ничего хорошего. В дни тяжких невзгод, какие переживала германская армия, такой приезд угрожал самыми пагубными последствиями. Поэтому, естественно, с прибытием черного поезда, когда фюрер вызвал к себе большую группу генералов, все переполошились, хотя и скрывали это под маской воинской сдержанности и строевой выправки.