Изменить стиль страницы

А потом он споткнулся, и упал, и увидел, что среди следов — вмятина от упавшего тела. Тогда он понял, что — это его следы.

— Кольцо… кольцо… — отчаянно усмехнувшись, шептал он. — Все — я потерялся здесь… Куда идти, через бесконечность?.. Да я и от этого места не уйду — вечно здесь крутится буду.

И он не стал в этот раз подниматься, но повалился в снег спиною, и смотрел в это безысходное, мрачное небо. Если бы повалил снег — это было бы уже хорошо. Это было бы хоть какое-то движенье.

И снег повалил. Появились первые, темно-серые снежинки. Они все росли, росли — вот коснулись его лица, стали таять; но слишком вяло, и медлительными капельками стекали по щекам его. Падали все новые и новые снежные хлопья — темно-серые. Их становилось все больше — они уже не успевали таять, да и лицо Альфонсо замерзло — хотя, он и не чувствовал холода.

Он понимал, что его заметает; что скоро он уже ничего не сможет видеть, он и боялся этого небытия, и, в то же время, оно притягивало его — ведь, как это блаженно, оказаться под теплым покрывалом и не чувствовать ничего…

— Жить, чувствовать, любить, двигаться вперед, познавать новое, ненавидеть, создавать, изжигать — для этого нужна воля…

И он, пытаясь возжечь в себе жаркое чувство, зашептал, ловя губами снежинки:

— Путник, путник на дороге,
Ты устал, ты долго шел.
Застудил в снегах ты ноги.
Вьюжный ветер в душу мел.
Далеко здесь до селений,
До улыбок, до тепла.
До веселых песнопений,
До медового стола.
И ты сжался в вихре грозном,
Тихо плачешь, и зовешь,
В этом воздухе морозном:
«Образ милой, ты придешь?!»
И ты вспомнишь ясны очи,
Голос нежный, свет-красу.
Через боль, чрез вьюжны ночи;
Вспомнишь ты зари росу.
Наберешься, путник, силы.
И шепнешь ветрам: «Люблю!
Этот образ, образ милый,
Я о жизни вновь молю».

Он, замерзающий под снежными пластами, не рвался, но надеялся, что придет Она, согреет его своими поцелуями. Ресницы слипались — снег лежал на них…

— Молю, приди, любимая, пожалуйста, согрей меня своим поцелуем… Кэния, Кэния, где же ты?..

Тут некая сила сорвала с него снег, и он увидел, что из неба стала приближаться точка. Она все росла, росла — вот стала черным вороном, которой уселся у Альфонсо на груди.

— Спаси… — шептал Альфонсо. — Дай мне прежний пламень…

Ворон прошелся по нему, остановился на губах, так что Альфонсо не мог больше и слова вымолвить. Затем, неожиданно, клюнул сначала в один глаз, потом — в другой. Наступила непроглядная чернота.

— Ты хотел черноты, забвения? Вот — получи. Тебе наскучил мой голос?..

Альфонсо отчаянно пытался ответить, однако — у него ничего не выходило.

— Вопреки всем, что я тебе обещал — ты решил, ни с того ни с сего, утопиться! Хочешь сказать что-то?.. Нет уж — ты молчи и слушай меня. Хоть теперь ты понимаешь, что я никогда не желал тебе зла, и вся та боль, которую показывал была внутри тебя?.. Скажи — я тебя изводил, или ты сам довел себя до такого состояния?.. Или это я говорил тебе кончать жить самоубийством? Нет — это ты, поддавшись отчаянью — сам решил… А почему было отчаянье? Не от твоего ли дружка? Выскочил на берег, от размышлений тебя оторвал. Вспомни, какой болью его голос в тебе отозвался. А почему?.. Да потому, что верно почувствовал ты, что зла он тебе желает. Самый опасный враг — есть тот враг, который другом притворяется, и которому веришь ты, что он друг. Ты, вот, вспомни, какая тебе от него польза была?.. Все, то ты делал, к цели рвался, а он только задерживал. Ты вспомни, вспомни — сначала в пещере сколько времени потеряли — он тебе все сказочками зубы заговаривал. Потом — у крестьян этих, целый день — это он, ведь, тебя к ним привел. Но пришел дух Кэнии — да, я все знаю — он говорил, что надо бежать… По доброте своей она говорила, что дружка надо оставить; а я говорю — убить негодяя! Тебе жалко, а я говорю — убить! Или мало тебе?! Или не видишь ты, что он только и делает, что плетет вокруг тебя козни?!.. Теперь отвечай — согласен ли ты исполнить это?! Если да — есть в тебе разум, и ты будешь спасен! Нет — замерзнешь здесь, в Небытие.

Сказавши так, ворон сошел с его губ. Снег вновь замел лицо, и только губы еще могли шептать. Он знал, что, если ответит: «Нет», то ворон оставит его, и он будет погребен под снегом, навсегда.

Он вспоминал далекое, далекое детство. Вот плывут они с Тьеро по солнечной реке, смеются. Вот остров, вот карта пиратских сокровищ. Песчаные дворцы на пляже, общие тайны… многое, многое другое — это был целый мир, и Альфонсо, вспомнив его, понял, что сказав: «Да» — он разрушит не только этот мир, но и еще что-то, он почувствовал, что, если согласится, тогда то и наступит безысходный мрак. Хотя, итак был мрак…

— Нет. — прошептал он.

Ворон ничего ему не ответил, но тут Альфонсо почувствовал, что он остался в одиночестве, и только снег все падал и падал на него. Вот замел и губы. Вот покрыл саваном.

Не стало ни чувств, ни темно-серого неба; Альфонсо понял, что пришла смерть.

* * *

А Тьеро видел, как его друг закашлялся, как стала вырываться изо рта вода. Тогда он перевернул Альфонсо на живот, и приподнял голову, чтобы легче было освободить легкие от избытка воды…

Через несколько минут, Альфонсо лежал в золотистой, исходящей от Сереба дымке, тихо дышал, смотрел на своего друга, и шептал:

— Теперь ты бы мне песнь спел… Друг.

— Какую же?

— Да какую хочешь…

— Тогда я и спою о дружбе… Это очень старая песня, ее пели наши предки в Среднеземье, в те дни, когда Нуменор еще не был поднят с морского дна:

Быть может — далеко, быть может — близко,
Весной, или зимой хладной, когда так небо низко,
Ты, друг, мой милый друг, мой брат родной,
Об дружбе эту песню спой.
О том, ты пой, что и зима пройдет,
Весна вослед за нею расцветет.
Ты пой, ты пой, что все уйдет,
И друга друг всегда найдет…

Альфонсо лежал, наблюдал за протекающим над ними туманом, который все густел; потом он зашептал:

— Меня опять в сон тянет… Ты, друг, не давай мне заснуть…

Тьеро закончил петь и теперь говорил:

— Тебе надо спать — ты очень устал.

И Альфонсо заснул. На этот раз в видениях не было боли.

* * *

Тьеро проснулся, в самую глухую ночную пору. Туман умерился, стлался теперь непроницаемо плотным ковром над озером, и едва-едва пересекал его границы. Из этого тумана просвечивались желтоватые огоньки, и Тьеро понял, что исходят они от маленьких факелов тех человечков, о которых прошептал, незадолго до того, как погрузиться в сон Альфонсо. Слышались даже их голоса, однако, их было едва слышно — должно быть, и у них разворачивалась какая-то история, кажущаяся им необычайно важной, но для Тьеро совершенно не интересная.

Стараясь не издать какого-либо звука, который мог бы нарушить покой спящих, Тьеро отошел на несколько шагов, и размышлял так: «Ежели вокруг Сереба такой покой, так я, утомленный целым днем скача, да еще этими ныряньями — проспал бы до полудня. А тут, должно быть, и трех часов не минуло, как уже вскочил. Значит, что-то было… Быть может, тот ворон? Ведь, Альфонсо хоть и не говорил про него ничего, все-таки ужасается… Неужто он где-то поблизости?..»