Альфонсо повалился рядом с пламенем, так что языки его, в любое мгновенье могли выплеснуться, и обвить юношу…

Альфонсо увидел, как по утренним улочкам спящего Арменелоса мчится одинокий всадник. Вот он приблизился, и Альфонсо узнал своего отца. Лицо его было сосредоточенно, словно бы каменной маской покрыто, но в глазах — боль.

На ухо зашептала ему Кэния: «Матушка простила тебя, но отец, к сожалению, никогда не простит… Хотя, быть может, со временем… но не сейчас — это точно. Он, ведь, специально бросил все, затем лишь, чтобы поймать тебя…»

— Нет — я не смогу! Я не выдержу этой встречи! — выкрикнул Альфонсо, и ужасно было его чувствие.

— Как только проснешься, седлай моего Сереба. Не забудь братьев своих…

— А что же делать с Тьеро? Для него, ведь, нет коня… Быть может, выменять на что у крестьян…

— Нет, нет — пускай Тьеро остается.

— Но… того же хотел и ворон!

— Так и что из того?.. Неужто ты думаешь, что ворон он стал бы желать тебе зла…

— Но, ведь — это он тебя…

— Нет, нет. — перебила его Кэния. — Он хотел и мне, и тебе только добра. Но случилось так, что пламень перекинулся на меня.

— Но он хотел, чтобы я…

— Сейчас не время обсуждать. — нежным голосом перебила его Кэния. — Твой отец уже на дороге, через пару часов будет у крестьянского дома. Он, ведь, сердцем чувствует где ты… Проснешься — немедленно седлай Сереба, скачи на восток…

Голос стал удаляться, исчезал и нежный свет — вот леденящий ветер пробрал его до костей; дрожью во всем теле отозвался.

— Кэния, подожди! Зачем мне возвращаться туда? Зачем мне скакать, обманывать — зачем стремиться куда-то там, когда я счастлив здесь, рядом с тобою. Обними меня, поцелуй — и вместе поднимемся мы к звездам… Не покидай — мне холодно, мне больно там…

Откуда то из черного, сыплющего мертвыми листьями ветра, долетел ее, едва слышный голос:

— Всему своя пора настанет — и ты поймешь все, мой милый друг. А теперь — прощай…

— Еще хоть раз увидеть тебя!

Но ему уже никто не отвечал. Только ветер пронзительно выл вокруг; только листья сыпали да сыпали, да лил холодный осенний дождь.

И он шептал, и он пел, и он плакал:

Альфонсо очнулся, вскочил, возле потухшего камина; и, выглянув в окно, обнаружил, что наступило уже утро — серое, ветреное; водные полосы стекали по окну, и от опадающей беспрерывно дождевой массы шагах в двадцати все размывалась; видна была покрытая лужами да ручейками дорога. Почувствовав его пробужденье, зашевелились, заплакали, пока еще тихо, младенцы. Одновременно с тем, с улицы стал нарастать лошадиный топот…

От напряжения, Альфонсо схватился за голову, тут только обнаружил, что держит еще скрипку, метнул испуганный взгляд на крестьян — однако, все они мирно спали.

Тогда он подбежал к колыбели, подхватил ее — согнувшись от тяжести, едва смог донести до двери, а младенцы плакали все сильнее; тянули к нему ручки. Альфонсо пришлось поставить колыбель на пол. Он распахнул дверь на улицу. Топот всадника все приближался.

Альфонсо оглядел деревенскую улочку: пока никого не было видно. Склонился, поднял колыбель — тогда пошевельнулся во сне, позвал его по имени Тьеро. Младенцы раскричались в полную силу.

Под дождем, едва держась на ногах на размытой земле, заковылял он, как мог быстро со своей ношей, к стойлам.

Топот все приближался — вот, со стороны леса, на дороге появился всадник…

Альфонсо замер на мгновенье, а потом, выкрикнул какой-то жуткий звук, ибо, показалось ему, что тот всадник — его отец.

Вот и стойла — пока он возился с засовом, пока открывал тяжелую дверь, всадник оказался уже совсем близко и Альфонсо понял, что не успеет. Смерть не страшила юношу, но вот увидеть лицо отца, услышать хоть одно слово — это было жутко.

Колыбель он оставил возле двери, сам бросился в стойла — подхватил под узды Сереба; вывел его под дождь.

А всадник был уже рядом — шагах в двадцати, в десяти… Альфонсо закрыл лицо руками, и взвыл:

— Да не убивал же я ее! Не мучьте же меня больше!..

И он выпустил Сереба, повалился лицом в грязь, зажал уши руками — лишь бы только не слышать, этого топота… Он впивался лицом все глубже и глубже в грязь, жаждя, чтобы она сомкнулась над его головою…

Альфонсо все ждал, что его схватят, на ноги поставят, что он увидит перед собою этот каменный лик — и он сжимал голову, и хрипел в грязь: «Не надо, не надо, пожалуйста… Она же простила меня!»

А потом — очнулся, услышав какой-то звук, вскинул голову, и увидел, что — это Тьеро выбежал на крыльцо, оглядывает дождем заполненную улицу, зовет его по имени — вот увидел, даже и не узнал сразу — настолько Альфонсо был похож на какую-то из грязи вылепленную форму, но потом к нему бросился.

— Подожди! Куда же ты?! Стой! Я, все равно, от тебя не отстану! Слышишь?! Друг ты мне или же не друг?!

А Альфонсо, с необычайной силой, одним рывком, взгромоздил колыбель на спине у Серебе; затем, сам туда запрыгнул, да и закричал:

— Ну же — вперед! Неси! Неси!

Сереб метнулся на улицу, но Тьеро прыгнул ему наперерез. Он хотел поймать коня под узды, однако, тут Альфонсо отпихнул его ногою, и с ярость зашипел:

— Не смей меня преследовать! Прочь! Оставайся здесь!..

Тьеро бросился в стойла, и даже не подумав, как отнесутся радушные хозяева к пропаже лучшего своего коня — через несколько мгновений несся вслед за своим другом по деревенской улице.

В эти мгновенья Альфонсо склонился над маленькими, рыдающими братиками своими — он сам бы заплакал, да не мог — слез не осталось. А вокруг проносился дождь, отлетали какие-то туманные образы — вот обогнал он того всадника, которого принял за своего отца и даже не заметил…

До самых сумерек гнал Сереба Альфонсо, не видя ничего вокруг — содрогаясь от бьющейся изнутри боли. Но вот сильно раскричались малыши, да и конь остановился…

Альфонсо понял, что они хотят есть. Он то сам дошел до такого болезненного душевного состояния, когда не мог уж мыслить и о еде, а все крутился-крутился без конца и без толку вокруг своей боли. Но малыши просили есть, и измученный юноша шептал им:

— Где ж я вам еды то достану? Вам то что надо — молоко?..

Он огляделся по сторонам, и обнаружил, что Сереб остановился на лесной тропе. Черными колоннами поднимались древесные стволы, между них, черной, толстой паутиной провисали ветви, а дальше — темная серая сгущалась ночь. Дождь прекратился, однако, небо оставалось завешенным облаками; с ветвей капало, было прохладно, свежо. За криками младенцев ничего не было — лес безмолвствовал и, казалось, внимательно разглядывал Альфонсо, шептал:

— Вот что, Сереб, беги — найди еду и для них, и для себя…

Сказав так, Альфонсо спрыгнул на землю. Он намеривался снять колыбель, однако, он поскользнулся, а, когда поднялся на ноги, оказалось, что конь уже убежал.

Нахлынула тишина. Как же тихо. Как отчетливо слышна в этой тишине, короткая песнь каждой капельки, которую не могла удержать ветка. Но и капель вскоре затихала.

Альфонсо стоял, не смея пошевелиться, бездыханный и вскоре понял, что деревья зовут его. Он сделал несколько шагов. Вот подошел к какому-то черному стволу. Ничем не примечателен был этот ствол — обычный, еще довольно тонкий, а в темноте и не разобрать было, какое это дерево.

Но, как же хорошо, как же тепло стало рядом с этим стволом Альфонсо! Он обнял его, прильнул в поцелуе, и стоял так неведомо сколько, с наслажденьем вбирая в себе эту тишину, любуясь темной неизменностью между стволами — и радовался, что так тихо, что ничто не говорит, и нет ярких цветов, и не движется ничто.