Того юношу звали Вадином, был он из простой крестьянской семья, которая жила в маленьком домике на окраине этого леса. Недавно ему исполнилось двадцать лет; и в юношеском его сердце трепетала поэзия — и настоящей мукой для него было, что, как ему казалось, он совершенно не мог выразить словами свои чувства.

Вот, в этот день, его послали за хворостом; а он, шел уж неведомо сколько, и не разбирая дороги. Он, больше иных времен года любил осень — ведь, в ней такое сильное, печальное чувство!

И вот вышел он на поляну; окруженную темными древесными стволами. Кроны деревьев нависали над нею, и, только в маленьком просвете виделось непроницаемо серое небо — такая печаль была в этих небесах, такая теплая, слезная глубина виделась в этих, прощающихся с весной, и с летом тучах, что, казалось, в любое мгновенье, обратятся они к земле мириадами слез.

И тут из травы перед Вадином стали подниматься опавшие листья; они сложились в высокую фигуру, которая повисла в воздухе метрах в трех от земли. Взгляд только мельком пробегал по мертво-лиственному наряду под которым ничего не было видно. Все внимание перемещалось на два непроницаемо черных, уходящих в какую-то бездну ока; из этих очей, а не изо рта, которого и не было, лились в сердце Вадина слова:

«Листик пролетевший возле меня, среди бессчетных лет. Куда идешь ты и зачем?… Скоро, скоро ты встретишь свою судьбу. Знаешь ли ты, что такое судьба? Она ведет вас через к смерти, она свершается постоянно, но вы никогда не замечаете ее. А, душа этого леса, вижу твою судьбу — горька она. Встретив Любовь — никогда не озарит лицо твое улыбка — но скорая смерть ждет тебя; а Она даже и не узнает Никогда про тебя.».

Когда эти слова были произнесены, черные очи исчезли, а листья, составлявшее фигуру, рассыпались в стороны; улеглись на плачущем ковре из братьев своих.

Несколько мгновений простоял в одиночестве Вадин, да тут увидел, как блеснул средь стволов, стал приближаться к поляне лучик света. Огляделся он, и увидел, что в одном из распускающемся над поляной вязов, есть широкое дупло, да с такой черной тенью, что, даже самый чуткий глаз, не увидел бы, что там кто-то прячется. Туда и забрался юноша, и была ему видна вся полянка.

Вот свет усилился, и, словно солнце вышло из-за туч; словно в этот мир плачущего мрака вошла весна — это на полянку вышла, окруженная аурой света, одна из прекраснейших эльфийских дев — и тогда понял Вадин, что она звезда его, и что он никогда не отступится от нее — ибо в нем и был смысл ее жизни, а все, что было до этого — лишь блеклой тенью, предвещало мгновенье этой встречи.

За девой вышла лань, пробежалась несколько кругов по поляне; а потом опустилась на землю; возле ног своей хозяйки, а та, стояла стройная, окутанная нежным светом. Казалось, будто вокруг них ожили палые цветы, и вот-вот взойдут из под них, вопреки подступающей зиме, первые подснежники.

И вот запела дева — и столь красив и печален был ее голос, что вся глубина лесная, обратилась к ней слухом, а с ветвей, едва уловим шепотом закапали слезы:

Сначала хотел выбежать навстречу деве Вадин, признаться в своих чувствах; но вот, услышавши это пенье — задрожал всем телом; вглубь своего черного дупла вжался. Такое глубокое чувство в тех словах было, что по щекам юноши побежали слезы — и он не решался показаться ей на глаза; посчитал, что она, такая прекрасная, только посмеется над ним…

А она говорила, обращаясь к своей лани:

— Милая моя, Элса. Вот и наступила последняя осень. Да — я чувствую, что еще перед тем, как посыплется первый снег, заберет всех нас в далекую Западную страну смерть. Не одна я — многие в моем народе, чувствуют это. Говорят, что с севера придет великая тьма. Но куда же мы уйдем, как же мы оставим этот лес, который мы любили, и который любил нас многие века?.. Здесь мы любим каждое деревцо, каждую веточку, каждый листик. Ах, разве же, оставишь того, кого любил всю жизнь, на которого надвигается тьма, но он не может идти за тобою? Разве же найдешь ты где-нибудь счастье, потом? Забудешь его? Неужто сердце простит такое предательство? — Нет, никогда — и мы останемся с тобою до конца, батюшка лес… А все же — так печально, так печально на сердце… Милая Элса — неужели и ты погибнешь?

А в душе Вадина с великой печалью пылали тогда такие чувства: «Как бы ты, сборщик хвороста, посмел подойти к Ней, признаться Ей в любви? Она и не взглянула бы на меня… Каким же ничтожным должен был бы показаться ей со своим чувством. Она, более прекрасная, чем звездное небо… Но я никогда, никогда не смогу разлюбить ее; никогда не оставлю ее. Я никогда не осмелюсь подойти к ней, никогда не осмелюсь сказать своим грубым голосом ей слова. Ведь, ее речи словно прекрасные поэмы, а мои — неправильны, и отрывисты. Нет — я никогда не подойду к ней. Если мне будет дозволено судьбою хоть изредка, издали любоваться ею; издали слышать ее голос, и умереть, видя ее, то я буду безмерно счастлив такой судьбою».

И сердцем он почувствовал, что так и свершиться; и слезы печали, которые так сродни были этим сумеркам, в которых сияла одна звезда — его звезда, покатились по щекам юноши. А дева почувствовала, что кто-то близкий, родной, с кем суждено вырасти ей в вечность — где-то совсем рядом. Она оглянулась, позвала его дрогнувшим; ставшим от этого неожиданного чувства, более прекрасным, чем когда бы то ни было голос:

— Здесь есть кто-то? Если есть, то выйди, не бойся…

Она не договорила, затаила дыхание, вслушиваясь. Затаился и Вадин, он не дышал больше — но любовь, точно расцветшая от слезы девы роза, полыхала в его сердце — и он не мог остановить этого прекрасного чувства. Услышавши этот неземной голос, он еще больше ужаснулся, что она отвергнет его, крестьянского сына, с презреньем; никогда и издали не позволит себя видеть… При всем этом, великую нежность испытывал он к ней, и если бы тут же было дозволено ему отдать за нею жизнь — он, не задумываясь, отдал бы.

А дева, не слыша его дыхания, чувствовала его сердце — постояла еще некоторое время, ожидая, а потом повернулась, и медленно пошла со своей ланью. Ни слова больше не говорила она, но Вадин чувствовал, что в сердце ее бьется нежное чувство…

Когда последний отблеск окружающей ее светлой ауры исчез среди деревьев; на поляне сгустилась темнота — ведь, уже подошла, нависла над миром, своей черной дланью ночь — Вадин выбрался из своего укрытия, и подошел к той розе, которая расцвела от слезы эльфийской девы.

Перед этим цветком опустился он на колени и зашептал:

— Как ты, роза, расцвела от ее слезы, так и нежное чувство к ней, запылало любовь моя. Как и розе этой суждено погибнуть, под первым снегом, так и чувству моему, суждено потухнуть в надвигающейся тьме… Хотя — нет! Нет — никакая тьма не сможет этого чувства остановить. Как же счастлив я своею судьбою — счастлив от того, что позволено мне будет увидеть ее хоть еще один раз…

И тогда он поднялся на ноги, и медленно пошел от той поляны. Он не разбирал дороги — да и не было ничего видно в той темноте. Под ногами его шуршали листья, однако, и их шелеста он не слышал; вокруг плакал лес, но Вадин не слышал его плача. Вспоминал он, как она, ясная звезда, вышла на поляну, как впервые услышал он ее голос. И, если бы в те минуты, кто-нибудь мог видеть его лицо, то увидел бы свет, такой же прекрасный, как и тот, что сиял вокруг эльфийской девы. Он и не помнил, как дошел до своего дома; но, когда он переступил порог, его сначала не узнали; а, младший его брат сказал даже, что — это молодой эльф пришел к ним в гости. А, когда его все-таки узнали, то даже и бранить за то, что он так не принес хвороста не стали — так всех поразило его преображенное лицо. Казалось, что тот свет вдохновенья, который раньше едва заметно тлел в нем, теперь прорвался, разгорелся в полную силу…