— Но, я понимаю твою боль — и советую, немного остыть, не совершать каких то поступков с жару. Его поймают, а потом вы поговорите.

Некоторое время они посидели в молчании…

Надо было видеть эту спокойную ночь, где, кроме их голосов, не было никаких звуков, так как весь Арменелос, зная о кончине этой прекрасной женщины, сохранял траур. И все вели негромкие беседы у камина, или любовались с балкончиков этим небом. И, даже не прохладой обычной от звезд веяло, но теплым дыханием, словно прекраснейший дух плыл там над ними и шептал, что-то нежное.

Потом Тар-Минастир поднялся и медленно пошел к городу. Рэрос даже и не заметил того — недвижимый сидел он, созерцая….

Когда заря поглотила звезды, он очнулся, и бегом устремился к Арменелосу.

Менее чем через полчаса, по дороге, ведущей на юго-восток, взбивая пыль, устремился одинокий всадник.

В эти дни над землею Нуменорской развесилась густая темно-серая пелена, из которой лил и лил дождь; не было и просвета в тучах, дороги развезло, а реки текли бурно, и все напевали какую-то задумчивую, глубокую песнь. Леса потемнели, иногда поднимались туманы, да тут же прибивались дождем обратно к земле. В общем, погода установилась совсем не августовская, а осенняя — чего отродясь в Нуменоре не бывало (как, впрочем, и убийства столь чудовищного, о котором знали уже все жители)…

Когда Сереб нашел Альфонсо, надо было искать коня и для Тьеро. Молодой нуменорец так и сказал своему исстрадавшемуся другу:

— Хочешь ты, не хочешь, а я от тебя не отстану. Ускачешь на Серебе — я по следам его пойду. Через море поплывешь — и я за тобою отправлюсь.

Судорога исказило лицо Альфонсо:

— Не оставишь?.. Да — я уже слышал это. Но… ты, ведь, мой друг? Да, ведь… Конечно — да. Что я спрашиваю то?..

Он так и не рассказал про свой кошмар, а, ведь, он повторился, когда Тьеро бегал за зайцем — и еще седины прибавилось в волосах мученика…

Но, надо было еще что-то придумывать с конем. У Тьеро нашлось несколько монет, и он предложил купить коня у крестьян…

В первый из этих дождевых дней, в дверь, окраинной избы той деревеньки в которой жили приемные родители Кэнии, раздался робкий стук. Открыла хозяйка — румяная и полная женщина, от которой пахло душистым караваем и которая сама на каравай походила.

На пороге она увидела гостей, бедственное положение которых было столь же необычайно для Нуменора, сколь и шумящий за их спинами дождь. Один бледный юноша, поддерживал другого, которого хозяйка вначале, из-за седых волос приняла за старца. Но, когда он с трудом поднял голову, она вскрикнула и отступила — дождь смыл кровь с лица Альфонсо, но от этого оно не стало менее страшным. Выпирающие скулы, запавшие глаза — от неимоверного давление даже кости искривились…

Но первый юноша представился очень вежливо, и сказал, что спутник его захворал, и нужен ему небольшой отдых, на это Альфонсо слабо зашептал:

— Нет, нет — мы должны идти вперед. Ты знаешь, где наша цель… И не давай мне заснуть…

Тут Тьеро, прямо на глазах хозяйки, и вышедшего ее супруга, принялся убеждать:

— Ты совсем ослаб. У тебя озноб, горячка. Нам необходим хоть небольшой отдых…

Альфонсо хотел было что-то ответить, да только стон вырвался — он впал в забытье.

Конечно, больного внесли в дом, а тут выяснилось, что с ними еще три малыша. Их тоже внесли в дом, положили поближе к камину. Из детских горниц выбежали несколько мальчиков и девочек, столпились около люлек, ласкали малышей, и вскоре те стали смеяться.

Тут, казалось бы, странное дело: все жители Нуменора, в том числе и приютившие Альфонсо и Тьеро, знали не только про убийство, но и про то, что убийца бежал с тремя малышами. Вот, появляется некто со страшным лицом и с тремя малышами — неуместно ли тут предположить, что убийца забрел к ним в дом?

Однако, надо знать этих простых нуменорцев, чтобы понять, почему они даже и не подумали об этом. Подозрения в убийстве, даже при достаточно большом сходстве, свойственно обществу, где убийство совершается часто, где это какая-то чудовищная норма существования — для Нуменора убийство было неестественно, а потому — крестьяне сказали бы, что видели убийцу, не иначе, как в том случае, если бы над их домам пролетал многоглавый дракон, да нес в своих когтях колыбель.

Альфонсо пронесли в горницу, где дали отпить целебного зелья, после чего еще много над ним хлопотали, пока он не пришел в себя и не простонал:

— Мы должны идти… он едет?..

— Кто едет? — с тревогой покосившись на хозяев спрашивал Тьеро.

Однако, Альфонсо уже не мог вспомнить, что привиделось ему в бреду. Он с болью смотрел в окно, по которому настукивал дождь, да стекал, плавными, и мрачными линиями.

Тут вмешался хозяин — могучий крестьянин, богатырь:

— В такую погоду, да в таком состоянии мы вас никуда не отпустим.

Тут и хозяйка добавила:

— Этот год и так лихим для земли нашей выдался. Сначала, вишь, орел от Манвэ прилетал — войска на войну созывал. Потом еще эта беда… ох, про нее то и говорить страшно… А тут вы еще в ненастье это уходите — нет, нет. По крайней мере, до следующего утра вы останетесь, испробуете моего пирога — такого больше нигде не отведаете.

Через несколько часов вся крестьянская семья, а также Альфонсо и Тьеро, сидели в большой горнице, за столом, на котором уже дымился пирог, подобного которому «нигде было не отведать». Пирог был такой высокий, что и непонятно было, как его сразу можно съесть, даже и большой крестьянской семьей, вместе с голодными гостями. В нижней части округлый и темный, он расширялся кверху, и там все больше светлел, пока, наконец, в верхней части (не меньше метра от поверхности стола), не переходил в плотное солнечное сияние, отчего в горнице было светло и празднично. Крестьянские детишки весело переговаривались, а две девочки не отходили от малышей — показывали им своих куколок, а те тянули к ним свои ручки, и смеялись.

— Что же — вижу я, понравился Вам, мой пирог. — говорила хозяйка. — Вот, самому больному — самую хорошую часть — и она отрезала, и подала Альфонсо вершину пирога…

Всем досталось по большому куску пирога — накормили и малышей. Никто и не заметил, насколько действительно, были эти куски велики. Просто, после того, как от пирога ничего не осталось, все почувствовали великий приток сил — хотелось взбежать на вершину радуги, если бы таковая только нашлась где-нибудь поблизости…

— Папа, мама… — закричали детишки. — Сказку! Сказку!

Родители переглянулись, улыбнулись. Крестьянин молвил:

— Уж сколько нами сказок было сказано, сколько еще будет… Мы то здесь и останемся, а вот гости уйдут — так, пускай они, пока здесь, расскажут свои сказки.

Тьеро, пытаясь припомнить, что-нибудь подходящее случаю, постучал себе по лбу, а хозяйка, видя их замешательство, предложила:

— Так, быть может, под музыку? Мой муж на скрипке играет…

И она сняла висевшую на стене скрипку…

Мелодия была печальной, но эта не была одна из тех скрипичных мелодий, от пронзительной силы которых бегут мурашки по коже — печаль ее была сродни, тем потокам слез, которые плавно и тихо, стекали по окну, сродни была глубине ночи, наполненным печальным голосом дождя…

Начало этой истории было в предзакатный час, в осеннем лесу. Это был тот час, когда все цвета наполняются густой темнотою, когда каждый лист лежащей на земле, каждая обнаженная ветвь, окружены глубокой аурой из слез. Не было ни ветра, ни дождя; низкое, сереющее небо, сгущалось где-то над густыми, черными ветвями. Было тихо, тихо… Если случайно упадет листик, то слышно было каждое движенье его мертвого тела в воздухе. Не пели птицы — ибо все птицы улетели уже в теплые страны; и зверей нигде не было видно — усыпленные печалью леса, заснули они в глубоких норах.

А по ковру из листьев медленно-медленно шел юноша; тихим-тихим шепотом, значительно тише, чем падающий лист, пел он: