Но все тише становился голос Альфонсо, а ворон, все говорил:

— Неужели ты так ничего и не понял? Ты уверяешь, что образ ее не померкнет, что он будет всегда рядом с тобою? А почему ты так говоришь? Не потому ли, что прочитал подобные бредни в древних, романтических рукописях? Так вот что я тебе скажу: с годами, будь уверен, образ померкнет — всегда находится какое-то иное счастьишко — на поверку, выходит, что все эти громкие слова, и есть тлен, Нет — у каждого есть великая цель, большая чем эти бессмысленные вздохи…

Юноша все яснее видел себя во главе великой армии, и все труднее было вспомнить лик Кэнии, ее голос. Но он еще боролся:

— У древнего поэта Сильэна есть такие строки:

Как удар, прозвучала новая насмешка ворона:

— Что же это за старый глупец Сильэн? Представляю, каким же надо быть ничтожеством, чтобы всю жизнь воздыхать, по какой-то бабенке! Ну, умерла она, а он всю жизнь ходил по лугам, да плакал по ней… Ничтожество — всю жизнь свою он свел на бессмысленные воздыхания, потому что ничего другого не умел, или не хотел уметь…

— Не надо… — передернулся Альфонсо. — Пожалуйста, я молю тебя! Не мучь меня так больше! Я не могу… нет — убей меня, мучь тело, но не рви этой безысходностью душу! Не-е-ет! Я люблю ее!

— Кого — «ее»?

И тут Альфонсо, с ужасом почувствовал, что уж не может вспомнить ни облика Кэнии, ни голоса ее — ни, даже, тех чувств, которые он испытывал рядом с нею. Само имя Кэнии стало ничего не выражающим, пустым слиянием звуков. И он завыл, пытаясь вернуть прежние свои чувства — но ничего не было.

— Все это не значит ничего: образ, который дорог тебе, на самом то деле — лишь тленная плоть…

— Нет… нет… — совсем слабо стонал Альфонсо.

— Что ты еще хочешь сказать? Быть может, стихотворение еще какого-нибудь безумного поэта? Говори же — я выслушаю.

— Да — стихотворение… Слушай… Небо — помоги мне вспомнить… Только бы… Вернись… Вернись… Кэния… Любимая, знала бы ты, как не хватает мне тебя!..

Слабым, умирающим шепотом вылетели из него такие строки:

— Ну, довольно, довольно. — насмешливо молвил ворон. — Довольно же этих бредней — пора переходить, наконец, к действиям…

— Нет! Я…

Тут ворон, точно палач топором, взмахнул своим клювом, и сильно ударил Альфонсо в грудь. Юноша, хоть и не хотел того, вскочил на ноги. Прошла слабость, и он почувствовал, что тело излечено, что боль осталось.

Тут прямо в голове его закаркало:

— Теперь слушай, что делать…

Альфонсо резко повернул головою, и увидел, что ворон сидит у него на плече, глядит черным, непроницаемым оком, на него…

— …Твои братья еще в Арменелосе, но скоро будут перевезены в столицу. Сейчас ты должен дорожить каждой минутой, иначе — все будет напрасно…

Альфонсо метнул загнанный, усталый взгляд дальше, за ворона, на открывающееся за ним поле. Это было то самое поле, на котором стоял раньше домик Кэнии. Пламя то было колдовским, а, потому, трава не выгорела, но вся пожелтела, зачахла, так, будто бы из нее были выжаты все жизненные силы. На месте дома чернело пятно.

— Про-о-очь! — пронзительно завыл юноша, попытался стряхнуть ворона с плеча, однако у того когти стали острыми, словно бы стальными, впились в его плоть — раздался спокойный голос:

— Ну, хорошо — смотри.

Вот домик Кэнии — юноша, знал, что видит, то, что случилось несколькими годами раньше. В окошечке, за столом сидит Кэния, а, рядом с нею — двое крестьян — муж и жена.

— Ну, что же, приемная доченька наша. — говорит крестьянин. — Вот ты подросла; выстроили мы тебе избушку, чтобы дожидалась ты приемных родителей своих.

— Тут-то они тебя, милая, сразу найдут. — молвила крестьянка.

А Кэния улыбнулась, им и своим ясным голосом, спокойно молвила:

— Спасибо вам за то, что вырастили меня; а теперь — настала пора прощаться.

Только сказала так Кэния, и стала расти — стала черным двухголовым чудищем, и поглотила своих приемных родителей.

Вот иная картина: деревенские ребятки прогуливаются по лесу, и, вдруг, видят — стоит возле малинового куста Кэния и зовет их:

— Идите, идите сюда — вы только посмотрите, какие ягоды созрели — не меньше ваших кулачков…

Дети веселую гурьбой бросились к ней; и тут же были поглощены черным чудищем, которое на этот раз было многоглавым.

А вот Альфонсо видит сам себя — они возвращаются из леса — только ни черного облака, ни ворона не появилось, и они благополучно вошли в дом. Кэния готовила завтрак, а Альфонсо сидел за столом, и наблюдал за нею влюбленными глазами, и шептал беспрерывно какие-то стихи. Вот девушка поставила пред ним румяные блины, от которых исходил бело-облачный дымок; заговорила:

— А теперь, любимый мой, я скажу тебе кое-что. — и тут она превратилось в то самое отвратительное чудище, с вытягивающейся пастью, которое поглотило приемных родителей.

Альфонсо отдернулся от стола, повалился на пол, смертная бледность разлилась по лицу его. А чудище, булькающим голосом спрашивало:

— Так ты и правда меня любишь?

— Я люблю Кэнию! Где Кэния?! Что ты сделало с Кэнией?!

— А я и есть Кэния! То, что ты полюбил — то лишь приманка — я могу принимать любые обличии. Красивые волосы, ясные глаза, чарующий голос, теплое облако, которое вьется вокруг меня в воздухе — как же всех вас легко завлечь, какие же все вы наивные!.. Это всего лишь разные формы плоти!

Тут пасть вытянулась, и поглотила несчастного влюбленного…

Все это пронеслось перед Альфонсо столь отчетливо, что он и поверил в это.

— Это правда? Неужто — это правда? — в ужасе спрашивал он.

— Правда…

Тут взмахнул ворон крыльями, взмыл в небо, да оттуда крикнул:

— На некоторое время, я покину тебя, но вернусь, чтобы вести к великой цели.

Альфонсо остался один, в окружении мертвых трав; постоял некоторое время, а потом так страшно ему на этом месте стало, что со всех сил бросился он бежать в сторону Менельтармы.