— Но ты мне скажи мою судьбу. Пусть, я все узнаю. Как по карте посмотрю, сколько мне еще по годам топать до новой встречи.
— Сегодня я предскажу одному человеку судьбу — еще одного сделаю несчастным, но это будешь не ты. Я слишком сильно тебя….
Маэглин улыбнулся:
— Значит, после смерти — ни забвенье; а, может, преисподняя, ну а потом то — город. Значит будет счастье! Все выдержу, даже с радостью теперь выдержу — ах, неужели же то, что я чувствовал в том сне, сбудется?!..
Он посидел еще некоторое время, все вглядываясь в ее печальные черты; потом медленно поднялся, направился было к выходу, но тут же, рывком вернулся. Вновь уселся на прежнее место, и все-то продолжал в нее вглядываться.
Так и сидели они, смотрели друг на друга, чувствовали, как они стали близки за годы разлуки…
И тогда дева; произнесла:
— А глаза то у тебя такие спокойные, добрые мягкие…
— Она замолчала, а он прошептал что-то неразборчивое, но доброе, искреннее.
Он еще любовался ею, а потом — поднялся таки, и быстрым шагом направился к выходу, но уже взявшись за это темное покрывало, резко обернулся, и вновь на нее смотрел, шепча:
— Ну, стало быть — до новой встречи.
Но, и тут он не ушел, все смотрел-смотрел на нее, говорил:
— А вот жалко, что я не могу стихи придумывать — нет у меня такого дара. Это вот Барахир — он настоящий стихотворец. А вот, если бы я мог, так сочинил такое стихотворение, которое бы запомнил, а потом среди невзгод повторял…
Сказав так, он повернулся, и уже окончательно; отдернул занавесь, и едва не ослеп от того ясного рассвета.
Маэглин чувствовал, что он может не выдержать, и опять вернуться; потому он спрыгнул на дорогу, и что было сил побежал.
А сил у него было много. Уж теперь то он испытывал такой восторг в душе, что должен был хоть как-то его выразить; иначе бы, наверно, попросту разорвался. Он бежал со всех сил, выгнувшись вперед стрелою, и еще часто подпрыгивал; изумляясь тому, что каждый раз опадал обратно…
Вперед, вперед, вперед!
— Так, значит, Жизнь началась!.. То есть — лучше сказать, что теперь я на дорогу ступил!
Он бежал из всех сил не менее часа, пока не услышал поблизости звон ручейка. И он остановился, намериваясь только сделать несколько глотков, освежить разгоряченную голову. Он подошел к этому ручейку, опустил в его морозную длань голову, и тут же вспомнил девочку с золотистыми волосами, вспомнил про Барахира, который в это время уже искал его…
Он поднялся от ручья, огляделся: места, конечно, были совсем не знакомы: во все стороны простирались, колыхались пышные августовские поля, а кое-где на них темно зеленели рощи. Верстах в десяти перед ним поднимался очень высокий холм, от расстояния, он казался поддернутым колышущейся синеватой дымкой, расплывчатым. Виднелись вьющаяся по его склонам лента-дорога, а на вершине — высокие стены огораживали некий город. Далеко-далеко на севере, за этим холмом виделись отроги тьмы, и прокатывались по ним отсветы молний.
Он развернулся, да тут и вздрогнул — в шаге от него, оказывается, восседали на конях, трое всадников, столь же могучие и широкие, как и их кони.
Когда они заговорили, то голоса у них оказались глухими — словно рот у них был где-то на животе, и звуки рвались оттуда через броню:
— Ты кто?
Маэглин назвался, и, все еще прибывая, в восторженном состоянии, добродушно спросил:
— А вы кто такие?.. Вот вы не знаете, таких варваров с севера, у которых предводитель э-э-э… запамятовал имя. Но вы, наверное, должны были слышать. Все дело в том, что он похитил мою дочь, и я теперь ее ищу… Как же его имя?..
Маэглин схватился за лоб и напряженно стал вспоминать.
Тот же всадник, который задал первый вопрос, тем же тоном — так, словно и не слышал всего того, что восклицал Маэглин, продолжал:
— Ты показался нам подозрительным. Мы видели, как ты бежал по дороге, и даже не остановился, когда мы тебя окликнули.
— О — если бы я слышал, так непременно бы остановился. Но… вы знаете — такое восторженное чувство! Его не описать! Ах, какие же вы несчастные, что не испытываете такого, что не влюблены так!..
— Ты прибежал со стороны города безумцев, и у нас есть все основания предполагать, что ты лазутчик. Мы видели, как ты высматривал наш город. — рокотал всадник.
— Какой город?
— Вышеград! — торжественно изрек воин.
Маэглин повернулся к синеющему на вершине холма Вышеграду и, улыбаясь, добродушно молвил:
— Что ж, действительно посмотрел — красивый город. По крайней мере, на красивом месте стоит… Так какой же я лазутчик? Неужели каждого, кто по дороге идет, да на этот город взглянет вы за лазутчика принимаете?..
Воин подвел своего коня вплотную к Маэглину и положил тяжелую свою ладонь ему на плечо:
— Ну, вот что — мы возьмем тебя с собою, и не будем тратить время на эти бесцельные разговоры.
— То есть, как же это с вами? — усмехнулся Маэглин. — Меня же вы это — ждут… А куда вы хотите меня везти?..
— К судье…
— Судье?! — выкрикнул Маэглин, чувствуя, как могучая рука подхватила его.
Тут же вторая рука его быстро обыскала; после чего (не успел он и опомниться), крепкие путы врезались ему в руки и в ноги; да так, что он уже и пошевелиться не мог. Теперь его перевалили через седло; и он видел только часть дороги, да конские копыта.
— Как же так — судья?!.. Он то, ваш судья, разве знает что-нибудь?! Разве же он знает, за что меня можно судить?! И ему ли меня судить?! Вот что — отпустите-ка вы меня, а лучше сами отвезите к Барахиру.
Воин усмехнулся:
— Ну, положим, наш судья пока не знает, за что тебя судить. Ну, уж ты выложишь ему все — в этом будь уверен.
— Да подождите вы! Подождите! Вы хотите обвинить меня, что я лазутчик из того Города?! Да меня там самого чуть не казнили!.. Ну теперь знайте, что прежнее все разрушено. Теперь там счастье наступает, вот сегодня у них праздник был. Они теперь вашими друзьями станут. Вот отведите вы меня к Барахиру и сами во всем убедитесь.
Барахира трясло в седле, он видел, как стремительно отлетала назад дорога, и все пытался отговорить, однако, его не слушали, а, в, конце концов, чтобы не мешал — попросту оглушили ударом по голове.
Глава 9
Ворон
Когда Альфонсо очнулся, то первое что увидел было небо — высокое, лазурное, теплое, и печальное. Он почувствовал, как жарко в глазах его стало, как, сразу вслед за тем, покатились по щекам его слезы…
Над самым его ухом, разрывая это тихое, плачущее пространство — раздалось воронье карканье; и вот черную дугою, взметнулось крыло; еще одно карканье, и вот, до рези четко, увидел Альфонсо на фоне теплого неба, совершенно белую, словно кость, голую ветвь, а на ней — эту мрачную птицу. Еще раз взмахнул крылами ворон; начал было:
— Ну что…
Однако Альфонсо прервал его воплем:
— Прочь же ты! Оставь же хоть теперь! Не нужен мне твой мир, коли нет ее! Понял?! Хочешь — испепели меня, но никогда, никогда не стану я делать то, что хочешь ты! Я ненавижу тебя! П-шел ты прочь, подлый убийца!
Ворон перелетел с ветви к Альфонсо на грудь:
— Ты так и ничего не понял…
— Прочь! — взвыл Альфонсо. — Я ненавижу тебя, чего же боле?! Если бы мои руки не были так обожжены — я бы попросту раздавил тебя!
— Руками меня не раздавишь…
— Оставь же меня!
— Неужто ты ничего не понял…
Альфонсо чувствовал, как от этого уверенного голоса убывает его решимость.
Но, все-таки, он еще боролся; и грудь его, едва не разрываясь от глубокого дыхания, вырывала из себя такой шепот:
— Любимая моя хоть и понимаю я, что никогда уже и не быть нам вместе — я, все-таки, вижу твой милый образ, так ясно, будто стоишь ты предо мною; и стихи печальные, как осенний листопад, кружатся в умирающем моем сознании. Любимая, любимая моя — знала бы ты, как не хватает мне тебя, как одиноко без тебя, единственной, под этими рыдающими небесами! И, зная, что ты все-таки где-то рядом, что стоишь и смотришь своими мягкими, печальными очами на меня: