— Нет, нет! Не может быть, чтобы, после всего того, что было, вы поддались! Держитесь за руки! Боритесь! Вы — люди!
Это уже Барахир кричал, подбегая, то к Даэну, то к Дьему, то к Дитье. Он тряс их за плечи, он тщетно пытался оттащить их в сторону. Потом поднял голову к щупальцу тьме, вихрящемуся, ревущему, уже должному бы схватить одного из братьев, но все не хватающему — вдруг остановившемуся.
— …Ну, возьми меня вместо них!.. Что — плох я разве?! Чем их то хуже!.. Да — меня возьми, а их оставь в покое!..
Разодранная во многих местах, и переходящая в воронье око, тьма подула отвесно вниз пронзительным, сильным ветром. Армии призрачных снежинок били в исступлении, словно бы жаждали разорвать все эти непослушные тела. Щупальца проходили на самыми головами девятерых, в любое мгновенье должны были подхватить их, и видно было, какое их сотрясало напряжение. Как и всегда, в такие решительные мгновенья, глаза Барахира широко распахнулись — весь лик его стал и напряженным и страшным, он заскрежетал зубами, коротко выкрикнул: «Ну же — возьми меня!» — и подпрыгнул, намеряясь, раз уж иного было не дано, сцепиться с этим щупальцем. Однако, щупальце не схватило его, но, слегка дрогнув, отбросило на несколько метров в сторону — Барахир покатился по растрескавшемуся граниту — стал подниматься, но тут над ним навис Угрюм — все это время черный конь пристально следил за ними, и еще несколько раз высекал копытами искры. Теперь он занес эти копыта над головою Барахира, и непременно проломил бы ему череп, если бы не вырвалось из мрака еще одно щупальце, да не впилась, точно исполинская пиявка коню в спину. Угрюм бешено дернулся, издал вопль, от которого еще сильнее сотряслись окрестные склоны — разошлись широкими трещинами, а неподалеку от девятерых рухнула, раскололась глыба не в одну тонну весом. Но коня уже не стало: это щупальце-пиявка засосала его, обратила в часть клубящейся тьмы, из которой и был создан Угрюм…
— Борешься?! Ведь ты со своей страстью борешься?! Да?! Да?! — выкрикивал, поднявшийся таки на ноги Барахир.
От падения он сильно расшибся, и теперь из его рта выбивалась темная змейка крови, пошатываясь он вновь направился к девяти фигурам, которые так и застыли с поднятыми руками, с мучительно напряженными лицами. Щупальца по прежнему извивались над их головами, вот до чьей-то головы дотронулись — выдрали клок волос — отдернулись обратно, раздался безрадостный, отчаянный хохот.
— Ну, что тебе от них надо? — молил Фалко, который, подбежал к Робину и удерживал его за плечи. — …Почему, почему тебе все время что-то надо?!.. Почему ты не можешь быть спокоен!.. Да — я утверждал, что все мы как игрушки в твоих руках — однако ты сам игрушка своих страстей! Ведь ты же сейчас чувствуешь это!.. Ну же — победи свои страсти!..
Однако, тут не могло прийти одно стремительное решение — этот, пробывший во мраке века, привык к терзаниям, которые тянулись и месяцами, и годами — сейчас в этом мраке перемешивались, клокотали сотни самых разных помыслов — то одно, то другое брало верх, но лишь на доли мгновенья, и видно было только клокотанье мрак — это разодранное, перемешивающееся, то спускалось ниже, то вздергивалось на несколько десятков метров вверх, словно бы решившись, и оставляя их, все-таки… но вновь возвращалось, и вновь ревело, било снегом, извивалось, дрожала щупальцами над этими хрупкими тельцами, чувствовало их пламень, и жаждало им завладеть — и вновь сильный, волнующий голос Фалко, и воспоминания о Лэнии, и много-много еще чего…
А все это время, Аргония исступленно, выкладывая все силы, пыталась разбить те каменные объятия, которые промораживали тело Альфонсо. Она била и била подобранным камнем, и разодрал все свои ладони до кости, кровь заливала камень — но она не обращала на это внимание, видя, как плохо Любимому ее — она пыталась бить с еще большей силой. Лишь иногда, на краткие мгновенья останавливалась, но это затем только, что поцеловать его в затемненный морщинами лоб — и теперь лоб этот уже не исходил прежним жаром, но только холодом от него веяло, кожа побледнела, пошла синими пятнами — она роняла на него жгучие слезы, и восклицала, чтобы говорил он — говорил что угодно, только бы не впадал в забытье. И Альфонсо говорил, выдыхал с кашлем, болезненно вскрикивал имя Нэдии, принимался звать ее, и тут же сам себя начинал за это казнить — ведь, право, поклялся же, что примет ад — и он проклинал себя, и звал смерть — этим только причинял большую боль Аргонии — она даже вскрикивала, и страшное страданье наполняло еще большей бледностью ее лик, она склонялась, хотела целовать его в губы, однако — видела в мученических глазах Альфонсо такую боль, такое отвержение этого, что не решалась, но только продолжала наносить удары…
И вот все могучее тело Альфонсо передернулось (то он почувствовал, что смерть обхватила его, и уносит, наконец-то, во мглу) — и от этого движенья затрещали его ребра, и гранит его сковывающий, хрустнул, покрылся новыми трещинами. Он попытался улыбнуться, и чуткая Аргония услышала за грохотом его слабый шепот:
— Наконец то все сбылось… Наконец-то, ухожу в страдания… И не надо больше ничего, не желаю возвращаться…
Последние слова прозвучали даже смиренно, но — это было деланное смирение — несмотря ни на что его могучий творческий дух не мог смирится со смертью — и жажда любви, жажда жизни, жажда творчества, ни сколько в нем не убавились с тех пор, когда был он юношей, и на ступенях Менельтармы грезил о создании звездного неба более прекрасного, нежели то, которое горело над его головою. И Аргония эта поняла — отбросила прочь окровавленный камень, и вцепилась потемневшими пальцам, в край плиты — потянула на себя. Растрескавшийся гранит с хрустом переломился, высвобождая руки и грудь Альфонсо — девушка тут же потянула его за предплечья, и вот они уже вывались, перед недвижимо сидящими, зачарованными девятью.
Фалко одного взгляда было достаточно, чтобы понять, заключенную в этой истерзанном великане силу, и то, что он главенствовал над остальными девяти — и вот он подбежал, перехватил его за руку, и закричал:
— Давай же! Прогони Его! Ты можешь!..
Да — Альфонсо мог. В его пламенной душе взметнулся теперь могучий вихрь не примирения: теперь он испытывал ярость к ворону, который так вывернул его жизнь — довел его до такого вот состояния. И он поднял руки, и погрузил их, могучие, налившиеся мускулы в спустившееся к нему, ржавым железом скрипящее щупальце — видно там, в глубинах этого щупальца, плоть его сдиралась — по рукам вниз стекала кровь.
— Смотри на меня! — рычал он. — Ты что же — душами нашими захотел завладеть?!.. Да неужели ты не понимаешь, что это невозможно!.. Ты можешь потешится ими некоторое время — может века, но все это, все равно, в конечном счете — покажется лишь мгновеньем! Души вечны, твои желанья — быстротечны! Да — против вечности, вся история Среднеземья, как один из бесчисленных порывов, которые твою душу гложут!.. Посмотри — сколько ты бился, и что же — истерзал и нас и себя, но души то прежними остались! Да — пусть отчаянье в них появилось, пусть болезненными они стали, но… ведь все, светлое то, пусть и на дне, пусть и закрыто этой накипью темной, а, все ж, всплывает, иногда — сколько бы ты ни бился — нет, нет — этого пламени, с рожденья в нас заложенного, не выгнать тебе!.. Давайте же поднимемся навстречу этому мраку…
Эти слова отчетливо слышал каждый из братьев, и сколь же они близко пришлись каждому к сердцу! Вот поднялись они, расправили плечи, и, держа друг друга за руки, подняли к вихрящейся, надрывно ревущей, в каждое мгновенье готовой их поглотить тьме, руки; и у каждого в голове билось: «К победе! К победе! Теперь мы дадим ему отпор и станем свободными!»
— Давайте встанем в круг. — предложил Альфонсо — так они и сделали, а Аргония стояла в центре, и неотрывно, влюбленными глазами смотрела на Альфонсо, который возвышался над остальными, словно темный утес.
— Стихи! Стихи! — восторженно воскликнул Робин, и, хотя еще за мгновенье его затемненный, расколотый шрамами лик мог вызывать разве что отвращенье — теперь он был прекрасен — единственное око так и сияло, озаряло его. — …Пусть каждый в стихах выразит то самое сокровенное, что есть у него на сердце — наши чувство будут пылать! Братья — это и будет борьбой!.. — и он первым начал: