— Макар, я так сегодня устала. И мне надо постирать.

— Разве это так срочно? Постирать и завтра можно.

Она уходит на кухню и оттуда отвечает:

— Ну да, буду я копить грязное белье. Потом не достираешься. — В ее голосе слышится раздражение.

Сережка стоит у порога: он настроен идти гулять, выжидает, чья возьмет.

— Сергей, разувайся, иди мой руки. Ужинать скоро будем, — непререкаемым тоном говорит Дина.

Я чувствую себя так, словно провинился в чем. Вдруг возникает мысль, в которой я боюсь себе признаться.

Нет, не может быть!

Проходя мимо зеркала, вижу свое отражение. Невольно смотрю на себя глазами Дины. Безобразно толстый, лицо малиновое… Да, она не хочет, чтобы ее видели рядом со мной. Чувствую, как в душе у меня что-то сникло.

После ужина Дина каким-то виноватым голосом говорит, не глядя на меня:

— Ну идите, погуляйте с Сергеем.

Мы с Сергеем идем на берег Волги. Но на душе — кошки скребут.

Возвратились домой. Весь вечер Дина со мной виновато-предупредительна. Избегает моего взгляда…

Никогда больше не заговаривал я о прогулках. Она — тоже. Да и самочувствие мое после короткой передышки снова ухудшилось. Наконец Ариан Павлович присылает вызов.

Провожать меня идут Дина с Сергеем и соседи. На вокзале, в вагоне, жена старается держаться в стороне, словно она здесь — случайный человек.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Я снова в Институте экспериментальной эндокринологии. Положили в терапевтическое отделение. На этот раз моим лечащим врачом оказалась Зоя Ивановна, молодая красивая женщина. Голос у нее мягкий, голубые веселые глаза смотрят приветливо и только что не скажут: я хочу помочь тебе, я знаю, как это сделать.

Давление у меня высокое, она назначает резерпин. Я отказываюсь:

— Он мне не помогает.

— Тогда уколы дибазола. — Голос ее становится еще мягче: — Если это не поможет, что-нибудь другое найдем.

— Не поможет и дибазол.

— Попробуем еще раз. — Улавливаю в голосе нотки материнской строгости, брови ее становятся тверже…

— Зачем?

— Вы сюда лечиться приехали или нас учить? — в голосе прорывается раздражение.

— Лечиться. Сначала я выполнял все назначения. Мне ничего не помогло. Делать новый заход не хочу. Если есть что-нибудь новенькое — давайте попробуем.

— Тогда уколы магнезии. — Голос у врача уже совсем обиженный, видимо, предчувствует, что и это будет отвергнуто.

— Извините. Честное слово, от магнезии у меня был колоссальнейший абсцесс, — с виноватой улыбкой отвечаю я.

Она молча защелкивает пластмассовый футляр тонометра и уходит из палаты совершенно расстроенная.

Я совсем не хотел злить это милое существо с таким певучим голосом, кроткими, добрыми глазами. Но и я же не виноват, что другие врачи уже испробовали на мне все эти лекарства.

Иду к Ариану Павловичу. Вижу, хирург не рад моему приходу.

— Ариан Павлович, что будете со мной делать?

Он отвечает с неохотой:

— В общем, надо резать. Но очень не хочется. — Тяжело вздыхает. — Повторно оперировать очень сложно. Резать по старому рубцу — там много спаек. Да и живот у тебя вон какой. Давай пока сдавай все анализы, а там видно будет. И директора института сейчас нет, она в ГДР, а завотделением в отпуске. Без них я не могу решать.

Спустя несколько дней Зоя Ивановна говорит, чтобы я готовился к очень неприятному исследованию — пневморену. У меня даже колени задрожали.

— Зояванна! — взмолился я. — Мне до операции делали, и то ничего не получилось, а сейчас там спайки…

— Больной, вы опять меня учите?

Я не знаю, как сделать, чтобы врач, которая для меня же хочет как лучше, не хмурила брови и не сжимала от досады губы.

— Зояванна, поймите меня правильно, я не строю из себя умника. И не хочу вас учить.

— Готовьтесь на завтра — и никаких разговоров.

Отправляюсь искать Ариана Павловича. Случайно встречаю его на лестнице. Рассказываю о своей беде.

— Ладно, я с ней поговорю.

— Ариан Павлович, вы забудете. Или что-нибудь помешает. Вы же знаете, как тяжело переношу я эту процедуру.

— Пошли, — сдается он.

Ариан Павлович заходит в ординаторскую, а я остаюсь в коридоре. Слышу, разговаривают на высоких нотах. Через минуту выходит Зоя Ивановна, окатывает меня гневным взглядом:

— У-у, ябеда! — Немного помолчала. Взгляд ее потеплел. — Ваша взяла. Только не надейтесь, что буду идти у вас на поводу! Скажите своему благодетелю спасибо.

Еще в приемном отделении мне сказали, что в изоляторе хирургического отделения лежит Витя Медынцев. Его дела плохи. Полгода назад собрался консилиум. Спасти Медынцева могла только операция. Делать частичное удаление — нельзя, через несколько месяцев больной может вернуться с новым рецидивом. Поэтому на консилиуме было решено удалить полностью один надпочечник. Операция, однако, оказалась неудачной. Ариан Павлович не смог добраться до надпочечника: Медынцев был очень толстый, после первой операции образовалось много спаек, в этом месиве хирург нечаянно повредил больному кишечник, и операцию пришлось прервать. И вот уже полгода Витя лежит на животе, даже на бок повернуться ему нельзя. Но шутит по-прежнему! И у всех просит книжки про любовь.

— Что говорит Ариан Павлович? — спрашиваю у него.

— Скоро еще резать будет. Говорит: «Попытаюсь все же добраться до надпочечника». Поскорей бы. А то так надоело на животе лежать.

Проходят дни, недели. В «гарнизоне», где я бессменный комендант, не успели выписать двоих, как на их место положили Серго — грузина лет тридцати пяти, и Володю Боровикова. У Володи тоже рецидив. Но он не очень полный. Только лицо раздобрело да болит позвоночник. Боровичок по палате передвигается на костылях. Два года назад он так радовался, что похудел, думал, навсегда отделался…

Серго здесь тоже не новичок, но ни со мной, ни с Володей не знаком. С ним мы не сдружились, хотя он как будто и не хотел портить с нами отношений. Было в нем что-то такое… что словами сразу и не обскажешь, но мы стали относиться к нему сдержанно. Серго всегда был чем-нибудь недоволен, для него здесь все не так: и грязно, и кормят ужасно плохо, на наволочках, видите ли, пуговицы, а должны быть тесемки, и пижамы, наверно, женские, потому что петли с двух сторон…

В Туркмению бы его, думаю, где вокруг ни одного деревца, только гольный песок, да разок-другой взыграл бы «афганец» (ураган, дующий с юга), когда в двух шагах ничего не видно, песчинки до крови секут лицо, режут глаза, скрипят на зубах. Тогда ему эта палата показалась бы если не раем, то райской прихожей.

Между собой мы стали называть Серго Занудой.

Когда приносят лекарство, Боровичку прочитывается обязательная лекция:

— Ты знаешь, чито такое лэ́карство? Нэ-эт, ты нэ знаешь. Ты маладой, ты ничего еще нэ знаешь. А я всо знаю. Я работал на фа́рмацевтицком заводэ. Лэ́карство — это хымия, атрава. И мы п’ем эту атраву.

Затем следует аккуратное, даже ритуальное поедание таблеток. Зануда берет таблетку щепоткой, открывает широко рот, запрокидывает голову, разжимает щепоть — таблетка падает в рот. Отхлебывает из стакана воды, снова картинно запрокидывает голову и с клекотом глотает: глллёк! После этого следует монолог о том, что все мы — подопытные кролики, а врачи — сущие изверги, они «возятся» с нами и «практикуются» на нас только затем, чтобы написать диссертацию.

— Зачем же вы лежите здесь? — спрашиваю его однажды. — Вас сюда никто силком не тащил.

— Если я балной, нада же минэ́ где-та лэчица!

Мне непонятна такая логика.

Врача Серго встречает лавиной вопросов, и деликатная Зоя Ивановна каждый день объясняет ему одно и то же. Ей приходится призывать на помощь всю свою изворотливость, чтобы уйти из палаты.