— Как это — нанимают? — не понял я.

— Ну, заранее договариваются, чтобы она в ночь после операции дежурила около тебя, а ей за это платют, за сколько уж договорятся.

— А зачем мне персональная сестра?

— Она будет добросовестно ухаживать.

— А без денег не будут ухаживать?

— Нанять — оно надежнее…

— Не буду никого нанимать, — отвечаю сердито. — Если выживу, то и так выживу. А если суждено, — большим пальцем показываю в землю, — сто купленных сестер не помогут.

Она посмотрела на меня жалостливо и ушла.

«Операция, деньги… Вот уж действительно, кошелек или жизнь. Анекдот!.. Только на всем больничном, понял?»

Жене не стал писать, что будут оперировать. А то вся изведется. Вот когда все будет позади и я смогу держать ручку, тогда напишу, что и как — и Дине, и родителям. Ей и так несладко одной. Угораздило же меня заболеть.

Почему-то не берут на операцию… С любопытством наблюдаю за собой: когда же начнется та борьба благоразумия, воли, железного «надо» и т. д. с ужасом, отчаянием, цепляньем за жизнь, когда нахлынут воспоминания милого детства, святое чувство прощения всех бывших врагов и прочее, о чем так много читал в описаниях тех минут, которые сейчас переживаю сам. Ждал, ждал, когда ко мне придет все это… и уснул.

Через час будят:

— Овчаров, поехали.

Мне помогают лечь на каталку и везут в операционную. Больные высыпали в коридор, кто-то улыбается мне, кто-то ободряюще кивает, почти у всех в глазах затаенная тревога. Еду точно сквозь строй. «Как в последний путь», — насмешливо и в то же время с неприязнью думаю я.

— Ни пуха, ни пера! — шепотом говорит та, что советовала нанять сестру.

— Спасибо, — отвечаю назло приметам.

— Что ты, что ты, надо говорить «к черту»! — восклицает женщина испуганно, как заклинание.

В операционной меня перекантовывают на операционный стол. До чего же он узкий — того и гляди, свалишься.

Анестезиолог Алла Израилевна, поблескивая стеклами очков, накладывает мне на руку манжет тонометра. Алла Израилевна удивительно быстро сходится с людьми. Заговорит с тобой так, будто продолжает неоконченную беседу — и ты сразу чувствуешь себя как дома. Очень любит пошутить. Даже о серьезных вещах всегда говорит с юморком. Если смущаешься или боишься какой-нибудь процедуры, то стоит ей сказать: «Слушай, не усложняй мне жизнь», — как это умеет говорить только она, — и ты уже не можешь не улыбнуться.

Ассистент — грузный добродушный хирург — делает уколы новокаина в ногу. Слышу, как рассекают вену и вставляют в нее иглу от капельницы, но боли не чувствую. Я все так же улыбаюсь в душе, наблюдая за своими ощущениями, за невольной настороженностью, за всеми приготовлениями: стараюсь все запомнить.

У стены на низком стуле сидит Ариан Павлович, весь в белом, руки в резиновых перчатках держит на весу.

— Ариан Павлович, а если я не захочу, чтобы сразу с двух сторон?

— А я тебя и спрашивать не буду. Переверну на другой бок — и знать не будешь, пока не проснешься. А проснешься — уже поздно будет протестовать, обратно не вставишь, — подтрунивает он.

Сделали укол в вену — и плафоны на потолке стали двоиться, куда-то поплыли… Я знаю, что это наркоз, воспринимаю все, как должное, с любопытством, — я не перестаю наблюдать себя; все это для меня ново, даже интересно, но ничего гнетущего — вопреки тому, что вычитал в книгах. С детства люблю наблюдать за собой как бы со стороны. И чем острее ситуация, тем с большим интересом ощущаю свое внутреннее состояние.

…Однажды с цепи сорвался злющий пес и бросился ко мне. Мне было тогда лет четырнадцать. Я весь подобрался, выставил руки с растопыренными пальцами. Решение пришло молниеносно: когда собака кинется, схватить ее за горло и задушить. А что кинется — не сомневался: она уже бросалась на людей.

На расстоянии шага собака остановилась и стала медленно обходить меня, оскалив клыки, прижав уши и утробно рыча. Я так же медленно поворачивался, держа руки возле ее морды. С радостным удивлением я отметил тогда, что совсем не испугался, только сердце билось сильно и четко. Мысленно я даже подзадоривал пса: «Н-ну! Ну давай!» И еще отметил, что, следя настороженно за каждым движением зверя, вместе с тем с интересом разглядываю и навсегда запоминаю мерцающие глаза, вспыхивающие временами зеленым слюдяным блеском, тягучую слюну, ниточками свисающую с волосков, влажные, трепетные ноздри, хищно наморщенный нос.

Припадая к земле, готовая каждую секунду к броску, собака продолжала обходить меня, не приближаясь и не удаляясь. Я поворачивался вслед за нею, инстинктивно сознавая, что нельзя ни на пядь отступить, ни дать ей зайти сбоку.

Сделав круг, пес остановился, порычал еще и стал пятиться. Потом повернулся и затрусил, не оглядываясь, прочь. Я вздохнул облегченно, глубоко-глубоко. И в то же время мне даже обидно стало, что пес спасовал.

Как ни в чем не бывало, пошел было домой. Но, пройдя шагов пятьдесят, вдруг почувствовал страшную слабость, ноги отказывались держать, и я сел на землю. Рубашка прилипла к спине, на лбу, на шее выступил пот. Не было сил поднять руку утереться. Я не смог сдержать нервный, счастливый смех. Второй раз за этот вечер я удивился: когда опасность была рядом — был спокоен, владел собой, а сейчас не могу совладать с собственными руками и ногами, они как ватные… Но верх одержал все-таки я!

…А плафоны над головой плывут, плывут… Чувствую, что вот-вот… Спросил, который час, но ответа уже не услышал.

4

Сестричка Нина приносит утром термометры; мы притворяемся спящими.

— Опять не хотите температуру мерять? Ох, аферисты (это ее любимое словечко). А что я буду ставить в температурный лист?

Из сестер Нина самая энергичная, самая заботливая, деловая. (Здесь всех сестер, кроме старшей, называют по имени.) Она среднего роста, худенькая, отчего кажется выше. Плечи, локти мальчишеские, угловатые.

— Да у нас у всех температура нормальная, — бубнит кто-то из-под одеяла.

— Ты мне эти шуточки брось! Ну ладно, бес с вами, всем поставлю нормальную.

Но у меня, как у послеоперационного, градусник греется под мышкой.

По коридору Нина шагом почти не ходит. Вот она бежит в палату.

— Ни-на! — зовет ее кто-то из другой.

Заскрипели «тормоза» — это она в тапочках, как на лыжах, проехалась по полу — затормозила. Вбегает:

— Это ты, аферист, звал меня? Чего тебе? — через минуту бежит дальше.

Больные в ней души не чают. Приносит завтрак. Я смотрю на тарелку, как кролик на удава.

— Аферист, Макар Иванович, уже третий день ничего не ешь.

— Не хочется, — загнусавил я, голосом, гримасой умоляя не напоминать о еде.

— Вот съешь хоть одну ложечку, сразу силы прибавятся. Сметана — люкс.

«Люкс» — тоже ее любимое словечко. За это называем между собой Нина-Люкс.

Открываю рот… Нина снова набирает.

— Мы договаривались только одну ложечку…

— Ты мне эти шуточки брось! Вот поешь. Приедешь домой — все попадают. Никто тебя не узнает! — а сама кормит и кормит. Наконец я сжимаю губы. Нина не настаивает, она довольна:

— Вот и молодец, почти все съел. А то все не хочу да не хочу. Ох, аферист!

В обед меня кормит Зина — смуглая, черноволосая сестричка. Она улыбается мне глазами, губами, щеками — всем лицом, одной рукой гладит по плечу, по голове, а другой — подносит ложку, ласково приговаривая:

— Ешь, миленький, ешь. Ешь, хорошенький. — И слова ее звучат так искренне, с такой лаской, даже мольбой, что я готов сделать все, что она ни скажет.

Она стоит, склонившись, у моей высокой послеоперационной кровати и кормит так усердно, что вместе со мной невольно открывает и закрывает рот. Мне кажется, что я снова стал маленьким, ласка расслабляет, я готов расплакаться, как в детстве — ни с того, ни с сего… Испытываю беспредельную благодарность к этим девчушкам, а выразить это чувство не могу, хотя бы потому, что все еще нахожусь на их попечении.