А вокруг ходят люди, спокойно обходят его, стараясь не наступить на босые ноги, которые выглядывают из-под галабии.

Проезжают трамваи, со всех сторон их облепили люди. Держатся за двери, за раскрытые окна и, кажется, просто за стенки. Только развеваются под ветром длинные полосатые галабии. И на автобусах такая же картина — не видно ни окон, ни дверей. Продавца воды уже нет поблизости. Я и не заметил, когда он исчез. Значит, можно возвращаться домой. Я повернул назад, как вдруг…

— Чистим-блистим! — доносится из конца аллеи. — Чистим-блистим! Чистим-блистим! — Все ближе, ближе.

К мужчине, который сидит на скамье и читает газету, подбегает мальчик в полосатой серой от пыли галабии. Через плечо у него перекинут длинный ремень, на ремне висит деревянный ящик со щетками и бутылочками.

— Чистим-блистим, сэр! — обращается он к мужчине.

Человек вовсе не собирался чистить свои ботинки, они у него чистые. Но ему, как видно, стало жаль маленького чистильщика, который целый день в такую жару бегает по городу, предлагает свои услуги, чтобы заработать несколько пиастров. И он согласился.

Мне захотелось узнать, откуда мальчику известны русские слова. Я подумал, что, возможно, его научил кто-либо из работников нашего посольства, который постоянно чистит у него ботинки. А может быть, он услышал их от какого-нибудь случайного туриста. Это «чистим-блистим» понравилось ему и осталось в памяти.

Я остановился недалеко от маленького чистильщика в тени какого-то большого куста и стал внимательно наблюдать за ним.

Мальчик поставил ящик на землю, достал из него щетки и ваксу и, сказав: «шуруй-шуруй!», взялся чистить ботинки.

Он, пока работал, все о чем-то говорил с человеком. Я прислушался. Говорили они по-английски. Я немного понимаю этот язык, потому что мы изучаем его в школе. И вот здесь, в Каире, прячась в тени пышного куста, я впервые пожалел, что относился к иностранному языку не так, как следовало бы.

Не потому пожалел, что хотел послушать, о чем они говорят, нет. Просто мне самому хотелось поговорить с мальчиком. Он был не таким курчавым, как мальчик в аэропорту, продававший кока-колу. Но и у него короткие черные волосы немного завивались. Я дал себе слово, что когда вернусь домой и снова пойду в школу, то буду так изучать языки, что даже четверка никогда в моем дневнике не появится.

Мальчик почистил ботинки, получил плату, повесил ящик на плечо и направился… прямо ко мне. Во время работы он ни разу не взглянул в мою сторону, и я думал, что он меня не видит. А вот же видел.

Я стал внимательно разглядывать куст, возле которого стоял, будто только этим и занимался все это время. Мальчик остановился возле меня, сказал:

— Чистим-блистим, сэр!

— Я не сэр, а Миколка, — сказал я точно так же, как говорил в аэропорту, и поглядел на чистильщика.

Большие черные, как сливы, глаза с удивлением смотрели на меня.

— Рашен?! — обрадовался мальчик.

— Йес, — ответил я по-английски.

Мальчик засмеялся. И я засмеялся. Он снял с плеча ящик, перевернул его — получилась удобная табуреточка, предложил мне сесть на нее, а сам сел на землю, скрестив по-турецки ноги.

Показывая на свою грудь, мальчик сказал:

— Абду.

Я закивал головой, поняв, что это его имя.

Мешая русские и английские слова, я спросил у Абду, откуда он знает русский.

— Школа, — ответил Абду по-русски.

— Ты изучаешь русский язык?

— Ага.

Как все просто. А я и не думал, что в Каире в школах изучают русский язык.

— Во всех школах у вас изучают русский язык? — спросил я.

— Нет. Я учусь — читаю и пишу, — похвастался Абду. — А папа не ходил в школу. И мама не ходила. Не умеют читать, не умеют писать.

— А почему они раньше не учились? — спросил я.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Революция.

Мне стало стыдно: как же это я забыл. Ведь у нас тоже до Октябрьской революции дети простых людей не могли учиться.

— Мой папа строит Асуан, — сказал я, чтобы как-то перевести разговор.

— Добра-добра, — закивал он головой.

Точно так, как говорил в аэропорту маленький продавец кока-колы.

— Теперь у тебя каникулы? — спросил я.

Абду кивнул головой.

— И ты всегда во время каникул чистишь обувь?

Он снова кивнул головой.

— Помогаю папе.

— Твой папа тоже чистит обувь?

— Нет.

Абду немного подумал. Глаза его загорелись, он взял меня за руку и сказал:

— Сук. Пойдем. Там брат и папа.

Я начал отказываться, сказал, что мне надо в отель.

— Близко, — уговаривал меня Абду. — Мы быстро. Сук.

Что такое Сук, я не знал. И мне так не хотелось расставаться с новым другом, что я согласился.

Сук — старый базар

Мы пришли на базар. Только потом я понял, что это базар. А сначала думал, что мы оказались на окраине города, в старой его части.

Так оно и было: старый город и старый базар.

Кривые узкие — только и разъехаться двум арбам — улочки застроены просто невероятным образом.

Был домик из темного камня и глины. В кем стало тесно хозяину, и он надстроил что-то на крыше. Его не интересовало, как будет выглядеть и надстройка и все строение. Лишь бы ему было удобно. Потом еще надстроил, потом еще. И вот стоят такие удивительные дома в три, в четыре этажа с причудливыми балконами, с полотняными козырьками над окнами от солнца и с мачтами телевизионных антенн на самом верху.

Абду вел меня по узкой улочке, где продавали изделия из кожи: в витринах стояли синие, красные, коричневые пуфы с тисненными на них золотом пирамидами, верблюдами и профилями головки царицы Нефертити. Сумки, чемоданы разных размеров. Пахло выделанной кожей и чем-то горелым.

Потом Абду повернул в другую улочку, где торговали золотыми вещами, бусами, браслетами. Потом, как мне показалось, мы пошли обратно, только по другой тесной улочке. В окнах всюду были выставлены ковры.

Тут продают. Тут и делают то, что продают.

Наконец Абду остановился возле маленького магазинчика, над дверями которого висели разные медные вещи. Он начал быстро-быстро о чем-то говорить с мальчиком, который был чуть побольше его, с такими же короткими, не очень курчавыми волосами. Я догадался, что это и есть его старший брат.

— …Руси, Асуан, — закончил разговор Абду, показывая на меня.

Мы вошли в магазин.

Чего там только не было! На полках стояли пузатые блестящие кувшины, в которых продают воду на улицах, подносы, чайники, кофейные сервизы. С потолка свисали кувшины с длинными узкими горлышками. Точно такие, как на рисунках в книжках про Хоттабыча. Ими были увешаны все стены.

Из боковушки вышел мужчина.

Абду что-то сказал ему. Я разобрал только слово «Асуан». Мужчина приветливо пригласил меня пройти в дом.

Так я познакомился с семьей Абду, с его братом Сулейманом и отцом, которого звали Абдарады Мохаммед Тимби.

Мы сидели в мастерской среди листов меди и еще не совсем готовых кувшинов. На маленьком низком столике — чашечки с густым черным кофе.

Хозяин курил кальян — длинную изогнутую трубку, сделанную таким образом, чтобы дым, прежде чем попасть к курильщику, проходил через холодную воду.

Абду был у нас переводчиком. Отец Абду спрашивал у меня про Асуан: был ли я там, что видел. Я ответил, что еще не был, но еду туда, что папа мой работает там уже два года.

Отец Абду сказал, что Асуан — это свет (он показал на лампочку под потолком), это хлеб, это богатство для всех. И он рад, что видит сына человека, который строит Асуан. Он встал и торжественно двумя руками пожал мне руку.

Когда появлялся покупатель, Сулейман выходил в магазин, а потом снова возвращался к нам.

Отец что-то сказал Абду по-арабски. Тот обрадовался и кивнул мне головой в сторону магазина.

— Пошли.

Мы вернулись в магазин. Абду подвел меня к небольшому прилавку. Под стеклом там лежали каменные жуки. Тут были и маленькие, с нашу копейку, и большие, размером в кулак.