— Ты хозяин, и ты должен знать все.

— Я не хозяин, а председатель. И знать не могу, поскольку сам не знаю, что будет дальше. А вдруг жара нагрянет и затянется на все лето? Или ненастье, как в позапрошлом году, завернет, и все на поле останется, убрать не удастся?

— Мы не можем рассчитывать на «вдруг», у нас все должно быть наверняка и точно, по плану. Это для единоличника «ах» да «вдруг», а в колхозе этого быть не может.

«Или ты родился с придурью, или от разных должностей ополоумел», — подумал Николай Платонович и с усмешкой спросил:

— А что, с появлением колхозов климат переменился, что ли? Или мы небо веретьями от дождя будем завешивать?

Но и эти сказанные мягко иронические слова возмутили Чивилихина. Он привстал было, потом снова сел, намереваясь разразиться бранью, но, зная упрямый характер Бочарова, не захотел ссориться и с укором сказал:

— Зачем ты, Платоныч, так несерьезно к важным делам относишься? Я дело говорю, а ты все шуточки да смешки.

— Ты подожди, подожди, — стараясь воздействовать на сознательность Чивилихина, сказал Николай Платонович, — ну, напишу я эти цифры, ну, подпишу, а придет осень, подсчитаем все, и окажется, что мы и половины не собрали. Ведь это же обман, чистый обман государства. Все, что нужно, я дам счетоводу сделать, а этих цифр — сколько соберем урожая — писать не буду.

— Как не буду? — вспыхнул Чивилихин.

— Не могу! Совесть не позволяет!

— Да ты знаешь, что это значит? Да за это самое тебя раз-два — и долой из председателей!

— Ты мне только не грози, — повысил голос разобиженный Бочаров, — не ты меня председателем избирал, не ты и снимать будешь!

— Найдется кому снять! Будь уверен, найдется! — выкрикивал Чивилихин, но, видимо вспомнив что-то, смягчился. — Я тебя еще раз прошу: напиши все, как положено.

— А я тебе еще раз говорю: не могу обманом заниматься. И ты меня не толкай на обман, не толкай.

— Ну, знаешь, с тобой вообще говорить невозможно. Ты закоренел в старых привычках.

— А ты уж больно прыток и ретив не в меру.

— Ну, знаешь ли, за такое отношение к району ты поплатишься.

— Слушай, — вскипел потерявший терпение Николай Платонович, — убирайся ты отсюда со своими угрозами к чертовой бабушке! И не мешай работать!

Николай Платонович сунул в боковой карман пиджака ведомость и, не глядя на Чивилихина, пошел к сбруйному сараю, где уже о чем-то яростно спорили женщины.

— Ну, это даром тебе не пройдет! — кричал ему вслед Чивилихин. — За это поплатишься! Слезами горючими зальешься, да поздно будет!

Приезд Чивилихина и неприятный разговор с ним растревожили Николая Платоновича.

Хмурый и злой ходил он по колхозу и, как всегда было с ним в таких случаях, везде находил непорядки. Скотницы — молодые девушки, оказывается, проспали и, наспех подоив коров, выгнали их в стадо. Посланные для окучивания капусты женщины работали так неосторожно, что тяпками подрубили больше десятка самых хороших вилков. Кладовщик переусердствовал и вместо двух соток вико-овсяной смеси для корма лошадей распорядился скосить целых полгектара, и теперь лежавший в кучах непросушенный корм согрелся и уже отдавал гнилью. И десяток других больших и маленьких неполадок до боли в сердце растравляли Николая Платоновича. Усталый, измученный вышел он перед обедом к ручью и, черпая пригоршнями теплую воду, с наслаждением умылся. Присев, он закурил и увидел трусившего по дороге лопоухого меринка председателя сельсовета, двухколесную таратайку и на ней самого Слепнева.

«Еще начальство едет. Сейчас и этот начнет требовать чего-нибудь», — тоскливо подумал Николай Платонович.

— Ты что-то мрачный сегодня, дядя Николай, — слезая с двуколки, спросил Слепнев.

— Да будешь мрачным! С полночи кручусь. То одно, то другое, то третье, — ответил Николай Платонович и торопливо, словно боясь, что его перебьют и не дадут излить накипевшую горечь, рассказал о пойманных на самом добротном лугу Гвоздове и Леньке.

— Нехорошая история, — сказал Слепнев, — и как же ты думаешь с ними поступить?

— Собрание колхозное соберем, пусть народ их судит, а за потраву из трудодней и с Гвоздова и с Леньки вычтем. А тут еще не успел с этими разобраться, как Чивилихина черти принесли. Ну и пришлось его маленько того…

— Он мне жаловался.

— Я так и знал. И что же ты с ним?

— Ну что я с ним, он не в моем подчинении. Он и от меня такие же сведения требует. Знаешь, дядя Николай, никак понять не могу, откуда эта бумажная волокита, бюрократизм, чиновничество. Ты сам знаешь, сколько бумаг мы получаем. И кто только не пишет!

— Эх, — горестно вздохнул Николай Платонович, — если путные бумаги, не беда. А то бумаги-то одна другую переспаривают. Да вот только вчера райзо на целых трех листах расписало, сколько какому колхозу передать огуречных семян, сколько и у кого получить семян свеклы, капусты, помидоров, моркови. А «Союзплодоовощь» «под личную ответственность» приказало всем колхозам никому никаких семян не давать, ни у кого не брать, а сдавать все только на их склады и получать только у них. И смех и слезы. Пришлось звонить и тем и другим. Одни говорят: делай по-нашему, а другие — нет, по-нашему! А через час и те и другие сами звонят и говорят не делать никак. Бумагу, дескать, считать недействительной. Вот так и получается.

— Да, неприятно все это, — устало проговорил Слепнев. — И не поймешь, что это такое.

— А знаешь, что это? — ответил Бочаров. — Чужеспинничество! Ты что смотришь? Слово не нравится? Это слово я еще от своего деда слышал. Чужеспинничество — это когда человек сам не хочет работать, а норовит за счет других прокатиться. Вот хотя бы Чивилихин. Всю жизнь с должности на должность летает, теплое местечко и большую деньгу ищет. Думаешь, он по колхозам-то мотается от чистого сердца? От желания помочь кому-нибудь? Как бы не так! Он должность свою исполняет. Если бы он толком работал, ох, сколько бы он мог в колхозах помочь. А то приедет, крутнет хвостом, подзакусит на дармовщинку и поплелся в другой колхоз. Тут тебе и приволье деревенское, и власть какая там ни на есть, и почет вроде.

Николай Платонович смолк, увидев выехавшего из-за угла всадника на статной вороной лошади. Седок в сером военного покроя пиджаке ловко, в такт бегу лошади то приподнимался, то опускался на стременах, поигрывая кургузой плетью.

— Вот денек нынче урожайный на начальство, — всматриваясь во всадника, сказал Николай Платонович, — сам председатель райисполкома Иван Петрович Листратов прискакал. Если верхом, то ничего, — добавил он с лукавой усмешкой, — а вот если б на повозке — беда.

Листратов ловким и красивым движением руки натянул поводья, придержал коня и, открывая два полукружья белых, блестящих зубов на смуглом энергичном лице, со смехом заговорил:

— Верна пословица русская: «На ловца и зверь бежит»! Искал одного, а попал сразу на двоих. Здорово, председатели! — Он легко перемахнул ногой через луку седла и спрыгнул на землю.

— Беседуете, значит, в уединении? — с удовольствием шагая на прямых, почти не гнущихся ногах, еще веселее проговорил он. — Разрешите полюбопытствовать, если не секрет, о чем беседа? Если, конечно, не тайна.

И Слепневу и Николаю Платоновичу нравился этот сильный, энергичный мужчина, еще с первых лет коллективизации из председателей сельсовета перешедший работать в райисполком.

— Какая тайна! — ответил Слепнев. — На начальство жалуемся и раздумываем, как бы избавиться от начальства.

— О, думы знакомые! Это мечта всех подчиненных, — засмеялся Листратов и, сразу посерьезнев, отчего острые глаза его засветились недобрым блеском, спросил: — А чем же все-таки растревожило вас начальство?

— Да больно уж бумагами завалили, — сказал Николай Платонович, — и не знаешь, какую выполнять, кого слушать.

— Это насчет распоряжения о семенах огородных культур? Ну, я им накрутил! И райзо и «Союзплодоовощ»! В самом деле безобразие, пишут, не знают что.

— Да разве только эти бумаги, — перебил Николай Платонович, — их десятки каждый день. И вот нынче опять Чивилихин прискочил.