— Не надо никуда уходить. У нас ничего не будет.

— Мне все равно. Будет или не будет, я уйду. А там посмотрим.

— Зачем? Я-то не уйду из семьи. И любовницей твоей не стану. Зачем уходить?

— Потому что не могу. Потому что боюсь ее возненавидеть, а она ни в чем не виновата!

Я торопливо думала: что же делать? Как отговорить этого сумасшедшего? И не придумала ничего лучше, чем предложить:

— Послушай… Давай встретимся завтра вечером и все обсудим.

— Хорошо, — с готовностью сказал он. — Только не в редакции!

— А где?

— Это не проблема. Завтра вечером?

— Да. Но обещай, что ты до этого не наделаешь глупостей.

— Обещаю. Я люблю тебя.

Я промолчала.

Я говорила уже, что плакала два раза в своей взрослой жизни?

Скажу еще: за всю взрослую жизнь у меня ни разу не было бессонницы. При всей моей дистонии, которая, как ни крути, невроз.

Невроз неврозом, а снотворного на крайний случай глотнешь, и через полчаса утягивает в сон. На меня лекарства этого рода вообще сильно действуют.

Так вот, после дня рождения Антона и после странного разговора в подъезде мне не помогли три таблетки элениума. Хоть глаз коли. Десять, сто, тысячу раз я мысленно слышала его фразу: «Я без тебя жить не могу!»

Я вспоминала то, что было раньше со мной.

Истерическое желание завладеть Спицыным.

Эксперимент с Яковом Яковлевичем.

Спокойное понимание, что Сергей будет прекрасным мужем, семейная любовь к нему.

И самое сильное: отношения с Ильей.

Кажется, Илья был единственным, кому я могла сказать: «Я без тебя жить не могу!» Нет, не то. Теперь, пожалуй, я эту фразу — задним числом — сформулирую иначе: «Я без этого жить не могу!» Это, конечно, не только, так сказать, интим, это — Илья, но Илья не весь, а только какой-то своею частью. Я вспомнила, что у нас были сугубо рабочие отношения — и собственно секс. И почти не было: просто поговорить. Поговорить ни о чем. Или просто помолчать. Ни о чем. Просто чувствовать радость от того, что — рядом. Или даже так: от того, что — есть. Где-то.

И я со страхом понимала, что не было у меня в жизни: «Я без тебя жить не могу!» Без тебя — во всех смыслах. Со страхом — потому что именно это надвигалось на меня с какой-то фатальной неотвратимостью. Без участия моей воли и даже против воли в темном пространстве бессонницы роились нелепые сюжеты. Вот Антон уходит от жены, она в ужасе, кончает с собой, ребенок — сирота.

Чушь, бред! Надо заснуть.

Пытаюсь.

Вместо этого картинка: я говорю Сергею, что ухожу от него, и прошу проследить за сыном до совершеннолетия. (А потом, мы все равно не вольны что-то решать за него.) Сергей взбирается на колосники над сценой и прыгает оттуда с высоты пятиэтажного дома. Насмерть.

А вот совсем другая картинка, в полудреме: я в свадебном наряде, рядом Антон в черном костюме. И какая-то старуха шипит: «Ты почему в фате? Тебя нельзя в фате!»

Картинка еще нелепей: я рожаю ребенка, ему сразу же — года три или четыре, и мы идем по осеннему парку, я, Антон и наш сын между нами, он повисает на наших руках, мы бежим, несем его (эта игра называется «гуси-лебеди полетели», мои родители играли со мной в эту игру; надо, кстати, навестить их).

И тут же картинка: мы с Антоном едем к моим родителям и остаемся там, а потом вообще уезжаем в деревню. Он обрастает бородой, становится пчеловодом. А я дою коров.

Мне даже смешно стало. Сергей проснулся:

— Ты что?

— Кашель что-то…

— Простудилась?

— Да нет…

— А почему не спишь?

— Я спала. От собственного кашля проснулась. Я сплю.

— Ага…

Заснула я лишь под утро.

Потом был муторный рабочий день с поглядыванием на часы.

Антон подошел в конце дня и тихо, конспиративно сказал, что ждет меня через двадцать минут у перекрестка, у машины, у белой «Волги».

— Чья машина?

— Не важно.

Через двадцать минут я была там. Он молча распахнул дверцу, я села сзади, он впереди.

Около получаса мы ехали молча. У шофера был тоже какой-то конспиративный вид.

Приехали. Сергей повел меня в типовой пятиэтажный дом, и вскоре мы оказались в типовой однокомнатной квартире. Там было пусто и какой-то нежилой воздух. Мебель: старый платяной шкаф, письменный стол, кресло, диван-кровать. Все. Даже штор на окне нет.

— Квартира твоего друга? — спросила я.

— Нет. Моя. В некотором смысле.

— В каком именно?

— Снимаю.

— С каких пор?

— Уже неделю. Ты думаешь, я болтал? Я собираюсь уйти сюда жить.

— Господи, ты опять! Зачем тебе это? Послушай меня. Я много в своей жизни врала. Ну, не то чтобы врала. Играла, что ли. Или даже не играла… Увлекалась. В общем, не знаю. А сейчас не хочу. Ты понимаешь, что в наших отношениях не может быть середины?

— Я ничего не понимаю. Я-то тебе не нужен.

— Ты мне нужен.

Он сел.

— Ты мне нужен, и это самое страшное. Я вдруг поняла, что не могу и не хочу начинать жизнь сначала. А у нас с тобой может быть только так. Мы не сможем просто встречаться и заниматься любовью.

— Я-то уж точно не смогу.

— А я думала: смогу. Теперь знаю: не смогу. С тобой не смогу. Ты не такой. Мне захочется засыпать и просыпаться с тобой. Готовить тебе завтрак. Мне, блин, уже сейчас этого хочется. Мне уже ребенка от тебя хочется родить, ты представляешь?!

Он посмотрел на меня с изумлением, но я и сама изумлена была, потому что собиралась говорить совсем другое, но то, что говорила теперь, было чистой правдой (а не порождением бессонницы и тех полуснов, которые мне грезились).

— Послушай дальше, — продолжала я. — Я на семь лет старше тебя. Это не так много — сейчас. Но потом мне будет сорок семь, а тебе сорок. Я рухну. Я похожа на маму, она свеженькой была до сорока, а потом буквально за пять лет именно рухнула. Лицо в морщинах, кожа на руках обвисла, варикоз узлами на ногах… Наследственность!

Он сделал жест, я выставила ладонь вперед.

— Дослушай! Если я рожу тебе ребенка, а я предвижу, что это будет, мне придется сидеть с ним, а тебе работать и зарабатывать, а по нашим временам сам понимаешь, каково это. А ведь у тебя алименты будут. Мы впадем в нищету. Прости, что я об этом говорю, но я баба прямая. И это еще не все! Я вдруг поняла невероятную вещь: со мной можно жить только тому, кого я не люблю.

— Не понимаю.

— Я сама не понимаю. Знаю только, что это точно, а почему так — потом пойму. И еще!

— Неужели еще что-то? — нашел он силы усмехнуться.

— Да. Даже если не будет ребенка, даже если будет, как это называется, гражданский брак, у нас, прости еще раз за прямоту и грубость, неравное положение. Я твоя начальница.

— Я уйду из газеты.

— Я умнее тебя.

Он рассмеялся, и я невольно рассмеялась тоже. И попыталась объяснить:

— Да нет, я понимаю, что, может быть, мне это только кажется, но я, видишь ли, слишком привыкла к этой мысли: что я умница, что я лидер. Короче говоря, у нас будет не жизнь, а ад. Мы начнем мучиться с первого же дня. Будет год, от силы два постоянных мучений, боли и…

— И любви тоже, — сказал он. — Хоть сколько. Иди ко мне. Я жить без тебя не могу.

Я подошла к нему.

Он встал, обнял меня. И ноги мои ватными сделались, голова закружилась. Но руки были еще крепкими, и я оттолкнула его.

— Не надо! Поверь мне, я впервые вот так… Нам обоим будет лучше! Давай уедем отсюда!

— Машина ждет.

Мы спустились, машина действительно стояла у подъезда.

Я села, а он остался.

— Ты что?

— Я не смогу сегодня туда. Я все скажу. Не выдержу.

— Что ж… Господи, как это все!.. До завтра.

И конспиративный шофер отвез меня домой.

И опять была бессонница, результатом которой явилась твердая мысль, что я все сделала правильно. Пусть плохо, пусть больно, но было бы еще хуже и больнее. И еще: сейчас мне плохо и ему. А было бы плохо: его жене, его сыну, да и моим, пожалуй, тоже. Хотя, кто знает, может, Сергей вздохнет с облегчением. И уйдет к своей девчушечке.