Дай мне вздохнуть, освежить мою грудь!

В темных провалах, где дышит гроза,

Вижу зеленые злые глаза.

Ты ли глядишь, иль старуха – сова?

Чьи раздаются во мраке слова?

Чей ослепительный плащ на лету

Путь открывает в твою высоту?

Знаю – в горах распевают рога,

Волей твоей зацветают луга.

Дай отдохнуть на уступе скалы!

Дай расколоть это зеркало мглы!

Чтобы лохматые тролли, визжа,

Вниз сорвались, как потоки дождя,

Чтоб над омытой душой в вышине

День золотой был всерадостен мне!

Декабрь 1906

* * *

В серебре росы трава.

Холодна ты, не жива.

Слышишь нежные слова?

Я склонился. Улыбнись.

Я прошу тебя: очнись.

Месяц залил светом высь.

Вдалеке поют ручьи.

Руки белые твои —

Две холодные змеи.

Шевельни смолистый злак.

Ты открой твой мертвый зрак.

Ты подай мне тихий знак.

Декабрь 1906

УСТАЛОСТЬ

Кому назначен темный жребий,

Над тем не властен хоровод.

Он, как звезда, утонет в небе,

И новая звезда взойдет.

И краток путь средь долгой ночи,

Друзья, близка ночная твердь!

И даже рифмы нет короче

Глухой, крылатой рифмы: смерть.

И есть ланит живая алость,

Печаль свиданий и разлук…

Но есть паденье, и усталость,

И торжество предсмертных мук.

14 февраля 1907

* * *

Придут незаметные белые ночи.

И душу вытравят белым светом.

И бессонные птицы выклюют очи.

И буду ждать я с лицом воздетым,

Я буду мертвый – с лицом подъятым.

Придет, кто больше на свете любит:

В мертвые губы меня поцелует,

Закроет меня благовонным платом.

Придут другие, разрыхлят глыбы,

Зароют, – уйдут беспокойно прочь:

Они обо мне помолиться могли бы,

Да вот – помешала белая ночь!

18 марта 1907

* * *

Зачатый в ночь, я в ночь рожден,

И вскрикнул я, прозрев:

Так тяжек матери был стон,

Так черен ночи зев.

Когда же сумрак поредел,

Унылый день повлек

Клубок однообразных дел,

Безрадостный клубок.

Что быть должно – то быть должно,

Так пела с детских лет

Шарманка в низкое окно,

И вот – я стал поэт.

Влюбленность расцвела в кудрях

И в ранней грусти глаз.

И был я в розовых цепях

У женщин много раз.

И всё, как быть должно, пошло:

Любовь, стихи, тоска:

Всё приняла в свое русло

Спокойная река.

Как ночь слепа, так я был слеп,

И думал жить слепой…

Но раз открыли темный склеп,

Сказали: Бог c тобой.

В ту ночь был белый ледоход,

Разлив осенних вод.

Я думал: – Вот, река идет.

И я пошел вперед.

В ту ночь река во мгле была,

И в ночь и в темноту

Та – незнакомая – пришла

И встала на мосту.

Она была – живой костер

Из снега и вина.

Кто раз взглянул в желанный взор,

Тот знает, кто она.

И тихо за руку взяла

И глянула в лицо.

И маску белую дала

И светлое кольцо.

«Довольно жить, оставь слова,

Я, как метель, звонка,

Иною жизнию жива,

Иным огнем ярка».

Она зовет. Она манит.

В снегах земля и твердь.

Что мне поет? Что мне звенит?

Иная жизнь? Глухая смерть?

12 апреля 1907

* * *

С каждой весною пути мои круче,

Мертвенней сумрак очей.

С каждой весною ясней и певучей

Таинства белых ночей.

Месяц ладью опрокинул в последней

Бледной могиле, – и вот

Стертые лица и пьяные бредни…

Карты… Цыганка поет.

Смехом волнуемый черным и громким,

Был у нас пламенный лик.

Свет набежал. Промелькнули потемки.

Вот он: бесстрастен и дик.

Видишь, и мне наступила на горло,

Душит красавица ночь…

Краски последние смыла и стерла…

Что ж? Если можешь, пророчь…

Ласки мои неумелы и грубы,

Ты же – нежнее, чем май.

Что же? Целуй в помертвелые губы.

Пояс печальный снимай.

7 мая 1907

ДЕВУШКЕ

Ты перед ним – что стебель гибкий,

Он пред тобой – что лютый зверь.

Не соблазняй его улыбкой,

Молчи, когда стучится в дверь.

А если он ворвется силой,

За дверью стань и стереги:

Успеешь – в горнице немилой

Сухие стены подожги.

А если близок час позорный,

Ты повернись лицом к углу,

Свяжи узлом платок свой черный

И в черный узел спрячь иглу.

И пусть игла твоя вонзится

В ладони грубые, когда

В его руках ты будешь биться,

Крича от боли и стыда…

И пусть в угаре страсти грубой

Он не запомнит, сгоряча,

Твои оттиснутые зубы

Глубоким шрамом вдоль плеча!

6 июня 1907

* * *

Сырое лето. Я лежу

В постели – болен. Что-то подступает

Горячее и жгучее в груди.

А на усадьбе, в тенях светлой ночи,

Собаки с лаем носятся вкруг дома.

И меж своих – я сам не свой. Меж кровных

Бескровен – и не знаю чувств родства.

И люди опостылели немногим

Лишь меньше, чем убитый мной комар.

И свечкою давно озарено

То место в книжке, где профессор скучный,

Как ноющий комар, поет мне в уши,

Что женщина у нас угнетена

И потому сходна судьбой с рабочим.

Постой-ка! Вот портрет: седой профессор —

Прилизанный, умытый, тридцать пять

Изданий книги выпустивший! Стой!

Ты говоришь, что угнетен рабочий?

Постой: весной я видел смельчака,

Рабочего, который смело на смерть

Пойдет, и с ним – друзья. И горны замолчат,

И остановятся работы разом

На фабриках. И жирный фабрикант

Поклонится рабочим в ноги. – Стой!

Ты говоришь, что женщина – раба?

Я знаю женщину. В ее душе

Был сноп огня. В походке – ветер.

В глазах – два моря скорби и страстей.

И вся она была из легкой персти —

Дрожащая и гибкая. Так вот,

Профессор, четырех стихий союз

Был в ней одной. Она могла убить —

Могла и воскресить. А ну-ка ты

Убей, да воскреси потом! Не можешь?

А женщина с рабочим могут.

20 июня 1907

* * *

Везде – над лесом и над пашней,

И на земле, и на воде

Такою близкой и вчерашней

Ты мне являешься – везде.

Твой стан под душной летней тучей,

Твой стан, закутанный в меха,

Всегда пою – всегда певучий,

Клубясь туманами стиха.

И через годы, через воды,

И на кресте, и во хмелю,

Тебя, Дитя моей свободы,

Подруга Светлая, люблю.

8 июля 1907

* * *

Когда я создавал героя,

Кремень дробя, пласты деля,