- Где-то я вас видел, капитан, - произносит лоцман, подкрепившись. -Очень знакомо ваше лицо.

Капитан заполняет параграфы лоцманской квитанции. В параграфе девятнадцатом благодарит за отличную проводку, расписывается.

- В пятьдесят четвертом году я на «Вулкане» под вашими знаменами плавал, Митрофан Саввич, - говорит капитан.

- Да, да, да... - вспоминает лоцман. Пальцы его, разламывающие апельсин, начинают дрожать.

Заходит матрос и докладывает, что подан лоцманский катер.

- Строптивым были матросом, помню, как же...- бормочет старик, пряча квитанцию во внутренний карман кителя. - Помнится, я вас даже списать хотел. Да пожалел. Лихость ваша мне импонировала... Помню, как же...

- Истинно так, - улыбается капитан и берет лоцмана под руку.

Уже болтаясь за бортом на штормтрапе, старик спрашивает:

- Какой черт занес вас в перегонную контору? Моряцкая ли это работа?

- Судьба, - улыбается капитан. - Я и в штурманах оказался строптивым. Счастливо оставаться, Митрофан Саввич. Спасибо за проводку!

Улыбаясь, он поднимается в рубку, командует сниматься с якоря.

10

Южнее Гогланда образовалась ледовая перемычка, и Овцын решил отстояться на Таллинском рейде. Когда закончили постановку на якорь, до конца Первого мая оставалось еще два часа. Кок Алексей Гаврилы успел покормить команду праздничным ужином - с салатами, пирожными и всем, что полагается, кроме вина. Вместо него была газированная вода с вареньем. Радист наладил музыку, ужин прошел весело, настроение было бодрое и приподнятое. По очереди танцевали с Ксенией, пока в полночь не пришел старпом с вахты. Марат Петрович узурпировал буфетчицу и танцевал с ней все танцы подряд, позабыв о стоящей на столе вкусной еде, о приличиях и о том, что в восемь утра ему опять на вахту. Овцын время от времени выходил наверх. Чувствовалась близость льда. С норд-оста наплывал холодный туман.

Утром к борту подбежал юркий портовый буксирчик с репортером Эстонского радио. На репортере висел магнитофон, который он потом долго налаживал в рубке. Скучающий старпом дал интервью. Он наплел небылиц про штормы на Южной Балтике, досочинил к проделанной работе пару ярких, мужественных поступков и рассказал, какие кошмарные трудности ожидают «Кутузова» в арктических морях. Довольный репортер, смотав свой магнитофон, долго жал старпому руку.

Передача прошла во время ужина. Радист включил Эстонское радио в трансляцию, и салон подрагивал от дружного хохота.

- Вы мелкий шкодник, старпом, - сказал Овцын. - В двадцать семь лет пора стать серьезнее.

- Пустяки, - сказал Марат Петрович. - Кому от этого худо? Мы повеселились. А слушателям приятно и радостно, что по родной Балтике плавают такие мужественные и умелые люди.

- Ложь всегда безнравственна, - сказал Овцын.

- А вы забыли, как сами в Прегеле «преодолевали силу течения»? Я

понимаю, что вы так не говорили, но могли бы дать опровержение.

- Уел, змей... - усмехнулся Овцын.

Утром радист опять, принял неблагоприятную ледовую сводку. Погода совсем скисла. Плотный сырой туман висел на верхушках мачт. Скрипучими голосами жаловались на судьбу невидимые чайки. Пришел на своей шлюпчонке Борис Архипов.

- У меня поговаривают, что не слишком умно было торопиться с выходом, - сказал он.

- У меня тоже.

- Что будем делать? - спросил Борис Архипов, как будто можно было что-нибудь сделать.

- Ждать благоприятной сводки. Впрочем, ты можешь идти в порт. Твоей скорлупке там место найдут.

- Страдать, так уж вместе, - сказал Борис Архипов.

Борис нервничал. Он притопывал ногой, стучал пальцами по столу, рассматривал углы каюты.

- Долго эта перемычка не простоит, - сказал Овцын. - Сутки, двое. А там восемнадцать часов - и в Питере. Здравствуйте, дорогие жены и дети. Принимайте гостинцы. Так, что ли, отец?

- Да, да, - сказал Борис Архипов. - Я ведь еще не завтракал.

- Сейчас спрошу у Гаврилыча, что там осталось, - сказал Овцын и стал набирать номер салона. - Пусть принесет.

- Не надо, - остановил его Борис Архипов и нажал пальцем рычаг. - Не тревожь старика, у себя поем. - Он поднялся.

- Приходи завтра, - сказал Овцын. - Только не завтракать.

- Посмеиваешься... - вздохнул Борис Архипов.

- Пока посмеиваюсь... Бросил бы ты эту затею, отец. Возьми себя в руки, укрепись духом. Не ищи себе лишних приключений, без них забот достаточно.

- Чепуху мелешь, - тихо сказал Борис Архипов, снял фуражку и стал мять толстый кожаный козырек. Какие затеи, какие приключения! Ты меришь всех на свой плотницкий аршин...

- Слушай, отец, мне становится скучно, - перебил его Овцын. - Вечно я у тебя бревно, деревянная душа, кнехт причальный, сработан топором, без микрометра. А ты человек тонкий, изысканный, как жираф. Зачем нам в таком случае топтать ковры друг у друга в каютах? Тебе от меня скука, мне от тебя одна брань. Может, ограничимся официальными отношениями?

- Пусть так, товарищ командир отряда, - сказал Борис Архипов. -Обещаю впредь не переступать границ.

- Ну вот, понес... - вздохнул Овцын. - То бревном обзовет, то командиром отряда.

- Ты ждал, я буду извиняться? - Он нахлобучил фуражку. - Не считаю себя провинившимся.

- Никто не виноват, все правы, - сказал Овцын. - Что-то нас не туда занесло. Приходи завтракать, отец.

Но утром Борис Архипов не пришел. «Хрен с тобой, думал Овцын, сиди на своей лоханке. Надулся, старая перечница, как еж на сапожную щетку. Слова ему не скажи...»

Туман разошелся, выглянуло солнышко. «Шальной» с одним лишь вахтенным матросом на крыле мостика покачивался метрах в ста пятидесяти от «Кутузова». Шлюпка поднята и зачехлена. Яркий белый брезент выглядел очень официально.

Овцын перестал ждать и пошел в салон. Пока он завтракал, Ксения успела прибрать в каюте, переменить цветы (он удивился: откуда они среди моря?), вымыть ванну и натянуть на фуражку накрахмаленный чехол. Овцын взял фуражку, повертел ее на пальце, подсел к столу... Он спрашивал себя, глядя на белый диск, почему два умных и искренних человека, Ксения и Борис Архипов, упрекают его в одном и том же, говорят обидные слова, отстраняются. Кому другому можно было не поверить, а эти зря не скажут. Вспомнилась Марина. Она ни в чем его не упрекала, иногда только сердилась, что он не так себя ведет, как ей хотелось бы. А что у него в душе, сокровища Эльдорадо или дохлый дромадер... это ее не интересовало. Ее интересовали поступки. А эти двое тычут прямо пальцем в душу: злой, безжалостный, черствый, деревянный... не тонкий!

«Им легко быть тонкими, - думал Овцын, - особенно Ксении. У девицы нежная конституция, пожалуй, она воспитана на стихах и симфонической музыке, а мама до десятого класса заставляла ее ходить в белом переднике, выбирала литературу для чтения и не позволяла возвращаться домой позже семи часов вечера. У нее были благонравные знакомые, которые рассуждали о добром и прекрасном, говорили складно и никогда не клали локти на стол. И я хотел бы так. Но я с пятнадцати лет на палубе. Единственный мой благонравный знакомый, который водил меня на выставки и в симфонические концерты, оказался гомосексуалистом и получил от меня на прощание самую увесистую оплеуху, на которую я способен. Остальным моим знакомым не было дела до музеев и красивых стихов, им нравились душещипательные стихи, спорт и три простонародных удовольствия. К более высоким предметам они относились иронически, скептически, недоуменно и взирали на них, не придерживая фуражку за козырек. И все же они были очень неплохими людьми, несравненно лучшими, чем тот эстет, которому я выбил зубы. Хорошо, что я пристрастился читать книги. Но книги могут научить понимать, они не могут научить чувствовать. Они не могут научить захватить в море запас цветов, чтобы в каюте дорогого человека всегда стояли свежие цветы. Откуда она узнала, что именно с Первого мая моряки носят на фуражках белые чехлы ? Где, черт побери, добыла она этот чехол среди моря? Я бы до такого не додумался. Высшим проявлением моей заботы о дорогом человеке был подарок к празднику. Купленное наспех что-нибудь поувесистее да подороже. Я считаю себя добрым потому, что мало делаю для себя. А много ли я делаю для других?»