Князев оглянулся на Федотыча (тот, сложив на коленях руки, смирно сидел в углу, только мохнатые его брови непрерывно шевелились) и пододвинул к себе листок бумаги.
Срочно тчк Туранск тчк райком партии зпт копия райбольница тчк тяжело заболел рабочий Костюк зпт приступ аппендицита зпт срочно необходим вертолет тчк начальник ГПП № 4 Князев.
Ниже провел черту, поставил дату, расписался. В наушниках тихо потрескивало, время тянулось страшно медленно. Только теперь он почувствовал, как устал, как болят ноги и ломит спину. Шутка ли – почти шестьдесят километров.
– Федотыч, завари чайку покрепче…
Федотыч заметался и выскочил. Князев подпер рукой подбородок, рация, столик – все поплыло куда-то.
Ничего ему теперь не хотелось, только лечь, вытянуться и уснуть, спать.
– Алло, РППВ, вы слушаете? – донеслось издалека. Князев с трудом открыл глаза, выпрямил спину.
– Я РППВ, слышу вас хорошо, прием.
– Давай радиограмму.
Приняв текст, Филимонов сказал:
– Шепнул бы я тебе пару слов, да у моего «Паркаса», сам знаешь, радиус действия две тыщи километров… Из начальства нет никого, придется мне самому…
Появился Федотыч с кружкой горячего чая. Князев хлебнул, обжегся, подул в кружку.
– Хлебца вот, хлебца свеженького поешьте! – Федотыч подсовывал ему хлеб, масло, еще что-то. – Как чуял, что вы придете, ёх монах!
– Алло, РППВ! Отдел перевозок спрашивает: гидровариант АН-2 никак посадить нельзя?
– Нельзя. Течение десять-двенадцать километров в час, у берега камни.
– А сухогрузный?
– Нельзя, некуда. Только вертолет.
– А лодкой не можете сплавиться? У устья будет катер ждать, готов хоть сейчас отойти.
– Больной нетранспортабелен.
– Вас понял. Жди.
«Жду, жду… Вот разиня, забыл сказать Лешке, чтобы связывался со мной каждый час. Сам он не догадается?».
Князев раскрыл «Недра», включил, послушал и, не выключая, положил трубку рядом с наушниками. С трудом нагибаясь, стащил сапоги, пошевелил босыми пальцами. «Попариться бы сейчас, веничком похлестаться… Уже месяц горячей водой не мылись…»
– А у меня рыба протухла, – пожаловался Федотыч. – Жарища проклятая… Вся бочка!
– Вот не жадничай, – машинально ответил Князев. – Сколько рыбы загубил, ста… – Не договорив, схватил наушники, микрофон.
– Да, да, я слушаю.
– Андрей, в общем, так. В Игарке два вертолета, один без винта, другой по санзаданию ушел, женщина какая-то на фактории никак родить не может. Был один на Надежде, но прозевали мы, ушел с грузом для зимовщиков, вернется поздно. С Диксоном нет связи.
Стоит одна машина на Подкаменной, но не наша – лесничества. Придется ждать того, что за роженицей полетел.
– Далеко это? – спросил Князев.
– Далеко. Километров двести.
«Двести туда, двести обратно – это часа три с половиной, да час на заправку, да сюда часа четыре… До темноты вряд ли успеют… Ах ты, елки зеленые!»
Князевым вдруг овладело чувство безнадежности. Рацию опять повело куда-то, тупо заныло в затылке. Он перевел дыхание, поднес микрофон к самым губам и скосил на него глаза:
– Это слишком долго. Самое малое двенадцать часов. Надо срочно оперировать, каждый час дорог. Пускай запросят Красноярск, чтобы разрешили тому, что на Подкаменной. Прием!
– Дохлое дело, – неуверенно ответил Филимонов. – Сам знаешь, другое ведомство. У них свои заботы.
Сдерживая гнев, Князев почти вплотную притиснул микрофон к губам.
– Какого черта! Запрашивайте Красноярск, я говорю! Человек умирает, понимаете? При чем тут ведомство!
Филимонов ничего не ответил, выключился. «Неужели обиделся? – с тревогой подумал Князев. – В самом деле, чего я на него ору? Его дело принять-передать…»
Он пристально поглядел на молчавшую рацию, захотелось ударить ее чем-то тяжелым, чтобы вдребезги… «Надо бы сразу, как только он заболел, бежать сюда и трясти их, трясти. Сколько времени потеряно, больше суток! Что ж делать? Давать SOS? Вертолетов все равно нет… Ну Филимонов, старая лиса, ну, погоди…»
В наушниках тараканом шуршал эфир.
«А, будь она трижда проклята, такая специальность и такая работа, и тайга, и руда, если из-за этого гибнут люди! Завтра же вернуть Матусевича, и все! Доработать планшет, написать отчет – и к черту поиски! На разведку, на стационар, где не отвечаешь один за все, где медпункт, аэродром, черт бы его побрал! Когда же мы, наконец, будем думать не только о…»
– Алло, РППВ! РППВ, слышишь меня?
– Да, да, слышу, отлично слышу, куда же вы запропастились, черти вы полосатые, нельзя же так, ну давайте, давайте быстрей, что у вас, прием, прием!
– Алло, Андрей! Связались с Красноярском. Они сами не могут такое дело разрешить, сейчас запросят министерство. Жди!
Глаза Князева застлал какой-то туман, в носу стало щекотно, и горло сдавило – не продохнуть. «Ну, Костюк, слышишь, какая из-за тебя кутерьма заварилась, сколько людей тобой занято, сукин ты сын! Москву запрашивают!»
– Федотыч, Москву запрашивают! Ты понял, что делается?
– Саму Москву?
– Саму Москву!
– Да-а-а! Это надо же, а? Это не просто там как-нибудь! Саму Москву…
– Андрей, Андрей! РППВ! Москва разрешила! Ты слышишь? Разрешила Москва! Давай быстрей координаты! Они уже мотор прогревают!
Не слыша своего голоса, Князев передал градусы, минуты, секунды. Цифры были выписаны заранее, еще в лагере. Он передал их два раза, заставил Филимонова повторить и передал еще раз. Потом выключил рацию.
На лице его блуждала бессмысленная улыбка. Он почувствовал вдруг неимоверную усталость и, отвалившись на постель Федотыча, закрыл глаза. Перед тем как уснуть, он успел подумать, что надо было бы дать координаты не лагеря, а базы, тогда не пришлось бы возвращаться пешком. Но это пустяки, о которых и думать не стоит…
До леса было рукой подать, но болото не хотело отпускать Лобанова, и он, цепляясь стволом карабина за кусты, проклинал и густой ольховник, и бесконечные обходы. Кустарник наконец кончился. Лобанов повернул вправо, в обход трясины, и поглядел на солнышко. Часов у него не было, сроду не носил; купил однажды еще на материке с получки «Победу», зашел с дружком обмыть обновку, да там ее и оставил, заложил у официантки… По солнышку сейчас где-то около полудня, поторапливаться надо.
Он поправил за плечом карабин и, коснувшись приклада, вновь пережил стыд за собственную дурость: час назад истратил три патрона на чокнутую утку, которая после каждого выстрела ныряла, будто дразнилась, и выныривала почти на том же месте. Двойная дурость: если бы и попал, утку все равно нельзя было достать, потому что выступала она на средине большого окна, к которому и близко не подобраться, да и что осталось бы от нее? Дешевое повидло, комок перьев…
Переходя опасное место, он внимательно смотрел под ноги и перед собой. Влететь тут запросто, и тогда никто не узнает, где могилка моя. До конца болота оставалось шагов тридцать, дальше начинался рыжий торфяник, который тянулся еще шагов сто, к самой опушке.
Лобанов оглянулся, чтобы взглядом измерить пройденное, и остолбенел. Метрах в двухстах левее, по другой гривке, в сторону леса голенасто вышагивал сохатый. Его мощная холка и огромные рога, казавшиеся растопыренными и сведенными вместе великанскими пятернями, вырисовывались на фоне неба завидной мишенью. «Мать честная, сколько мяса!» – тихо ахнул Лобанов и, приседая, потащил через голову карабин.
Патрон был в стволе. Лобанов оттянул пуговку затвора, поставил на прицельной планке расстояние и вскинул карабин. Целясь с колена, он подводил мушку ниже холки. Сохатый что-то учуял, поднял горбоносую голову и чеканно замер. Лобанов затаил дыхание и плавно нажал спуск. Боек щелкнул. Сохатый чутко вздрогнул, повел рогами и понес их дальше. Вспоминая всех богов, Лобанов передернул затвор, снова прицелился, но сохатого теперь скрывали кусты, виднелись только рога. Гулко ударил выстрел. Сохатый сделал огромный прыжок и скрылся в кустах.