Чаще всего ему снился институтский конференц-зал, где на одной стене висели портреты вождей, на другой – бородатых академиков, на третьей – фотографии лучших людей института. Сбоку от длинного стола президиума стояли решетчатые стенды, на которых были развешаны карты, диаграммы, таблицы – иллюстрационный материал, необходимый при защите.

Он стоял возле трибуны, как рапиру, опустив к ноге указку, и отвечал на вопросы. Четкий, лаконичный ответ, короткий выпад, шумок одобрения в зале – и рапира застывает у ноги до следующего вопроса. Его день, его торжество, победный финал его диссертации. Но вот из дальнего ряда встает человек без лица и задает один-единственный вопрос. Он не понимает его, пытается переспросить и не слышит собственного голоса, а зал вдруг взрывается громовым хохотом, кругом одни раззявленные рты. Как по сигналу, вверх взлетают десятки черных шаров, и он понимает, что это провал, позорный провал…

Иногда он видел Марину и Витьку.

Витька протягивал к нему руки с нежными подушечками ладоней и спрашивал нетвердо: «Папа, куда ты идешь, папа?» Он брал сына на руки, вдыхая теплый запах его белых волос, подбрасывал, и оба счастливо смеялись. Он делал Витьке «мотоцикл» и «паровоз», но в это время громко стучали в дверь. Он оставлял сына и шел открывать – за дверью никого. Возвращался в комнату – вместо комнаты бесконечный коридор, освещенный редкими, уходящими вдаль огнями. Неистово и гулко он бежал по этому коридору, а впереди, не приближаясь и не удаляясь, стоял с опущенной головой Витька и тихо плакал: «Папа, куда же ты уходишь?»

Это был самый страшный сон.

Марина снилась такой, какой была очень давно, в первые месяцы их любви. Они бродили по осеннему парку и собирали листья. Он все порывался взять ее на руки, она с улыбкой ускользала. Он звал ее «Ри», она его – «Аль». Иногда она была задумчивой, иногда веселой, утром он забывал подробности и помнил только ее неясный облик. Но такой, как в последний год – крикливой и неумной, – она не снилась никогда.

И еще расспросы начальства – кто такой? откуда? где работали? почему без трудовой книжки? – бесконечные расспросы сначала в Красноярске, потом здесь, у этого лысого в кабинете. Господи, да не шпион, не уголовник, ведь согласен кем угодно…

Теперь все прошло. Он жил бездумной мускулистой жизнью, делал, что скажут, и не просто делал, а старался. Старания его принимались как должное, но это не обижало его, напротив, он радовался, что узнает все постепенно, снизу. Он никогда не работал в геологической партии, с третьего курса знал тему своей дипломной, а впоследствии и диссертационной работы, на студенческих практиках помогал шефу и собирал материалы для себя, и теперь ему все было в новинку. Он старался вести себя тихо, но с самого начала не сдержался, возразил Афонину, который нес явную ахинею, и в пылу раскрылся. Теперь он жалел об этом, в его планы не входило распространяться о прошлом, до этого никому нет дела. Со временем он займется чем-нибудь интересным, есть же у них в экспедиции какая-нибудь тематическая группа, словом, будет служить геологии по-прежнему, но в ином качестве. А пока надо все начинать с азов.

Ты изучил труды Смирнова, Билибина и других корифеев металлогении, знаешь петроструктурный и люминесцентный методы, читаешь «с листа» дебаеграммы, способен мыслить категориями регионов, а что с того? Здесь нужны твои ноги, плечи, умение ходить по компасу. Что микроскоп! Надо с помощью обыкновенной лупы прямо на обнажении поставить горной породе точный диагноз, иначе осмысленный поиск превратится в возню слепых котят. Что выводы, обобщения и прогнозы, если ты до сих пор не умеешь наматывать портянки и не можешь предсказать погоду на завтра. Кажется, ты забыл, что полевая геология – тоже наука?

Перебравшись в отряд Князева, он выпросил у завхоза моток веревки, сплел гамак и перенес туда постель и полог. Поздно вечером, когда изнемогшая от чая и анекдотов братва расходилась спать, он, тихо покачиваясь, выкуривал последнюю сигарету. Покачивалось светлое небо, бледные звезды, мелкие ночные облака, ветви над головой. Незаметно он засыпал, и ему ничего не снилось.

– Что же вы мне сразу не сказали? – хмуро спросил Князев. Он чувствовал себя одураченным. Узнают в экспедиции – засмеют. И вообще, за каким чертом этот без пяти минут кандидат приехал в тайгу?

– Вы же не спрашивали, кто я и что.

– А вы сами не могли сказать?

– Зачем? Я приехал работать по специальности, должность меня устраивает, а до остального никому нет дела. Вы начальник партии, я младший техник, каждому свое.

– Ну что ж, – сказал Князев, – я вам в друзья не набиваюсь.

Заблоцкий хмуро стоял перед ним, смотрел в сторону, и Князев, досадуя, что хорошего разговора не получилось, добавил:

– А гамак уничтожьте! Приедет кто-нибудь из начальства – не база партии, а дача. И вам полезно в общей палатке пожить.

Заблоцкий усмехнулся уголком рта, молча кивнул и отошел.

Вселение Заблоцкого обитатели шестиместки встретили, по словам Тапочкина, с чувством глубокого удовлетворения.

– Я думал, тебя к нам на палке не притащишь, – сказал Лобанов.

– Ложись возле меня, – сказал Матусевич.

– Э, нет, – закричал Высотин, – науку производству! Я тоже хочу рядом с ученым полежать!

– Закон, – подтвердил Лобанов. – Ложись между нами. У нас этих… десертаций – как у Жучки блох!

Пытаясь сохранить непринужденную улыбку, Заблоцкий пристраивал на общих нарах свою постель. Над головой его проносились короткие реплики, начиненные двусмысленностями, а он как солдат, застигнутый перестрелкой на ничейной территории, жался к земле, ежесекундно ожидая прямого попадания. Он понимал истинный смысл этой, казалось бы, невинной игры.

«Так вот, дорогой товарищ, – говорили ему, – ты, возможно, талант, будущее светило науки, но нам до этого нет дела. Ты наш напарник в маршрутах, мы должны доверять тебе, а перестанем доверять – пеняй на себя…»

На следующий день все повторилось. Заговорили об ученых, и Высотин, ядовито посмеиваясь в скудную бороденку, сказал:

– Можем предложить несколько актуальных научных тем: «Влияние северного сияния на рост перьев молодого рябчика»…

– «Комары и их роль в народном хозяйстве», – добавил Тапочкин.

– «Почему нет водки на луне», – пробасил Лобанов.

Вмешался Матусевич и попытался свести все к шутке, но Заблоцкий уже не владел собой. Рванув спальник, он вскочил и заорал:

– Да отвяжитесь вы все, черт бы вас побрал! Не ученый я! Бросил, завязал, понимаете?!

Все стихли, потом Высотин пробормотал: – Между прочим, от нервов помогают бром и хвойные ванны…

Через несколько дней после прихода горняков Князев, идя к реке умываться, обнаружил, что валун, на котором все это время лежали его мыльница и зубная щетка и с которого так удобно было черпать воду, вдруг оказался на берегу. Он окликнул Высотина.

– Видел, как вода упала? Еще день-два, и придется все барахло до Тымеры на себе тащить.

Высотин подошел поближе, поскреб бороденку.

– В самом деле…

– Черт-те что, – сердито сказал Князев. – Давай, Илья, собирай народ, проверьте лодки, загружайтесь и после обеда отчаливайте.

– Как же последние маршруты?

– Беру на себя. Оставите клипер-бот, через пару дней мы к вам присоединимся. Лагерь разобьете в устье Деленгды.

– Ладно, – сказал Высотин и заторопился. Ему нравилось распоряжаться. Он только спросил:

– С кем вы останетесь?

– С Заблоцким.

– Сказать ему?

– Не надо, я сам.

– Так вот, товарищ Заблоцкий, – начал Князев, натянуто улыбаясь, – маршрутить будем вместе.

Заблоцкий чуть склонил светловолосую, коротко остриженную голову, в широко расставленных зеленоватых глазах его мелькнула усмешка.

– Большая честь для меня.

– Погляжу, чему вы там у Афонина научились.

– Заранее могу предупредить – почти ничему. Немножко радиометрии, а в основном бродил по ручьям и отбирал гидропробы.