Матусевич думал о другом. Он лежал с широко открытыми глазами и видел, очень отчетливо видел, как в закопченном ведре булькает густая похлебка из медвежатины, а он сидит рядом, оглаживает приклад карабина и небрежно рассказывает о недавней схватке с хозяином тайги.

Кончался день – ничем не примечательный, один из ста в поле. То, что могли найти, – не нашли. То, что могло случиться, – не случилось. Самый обычный день.

Похрапывал у стенки Костюк, равнодушный ко всему, кроме жратвы. Вдали кукушка щедро отмеряла кому-то безбедные годы. Комарье мягко билось о полотнище палатки, как моросящий дождик.

– Еще одна отметочка в табеле выходов, – вздохнул Высотин. – Еще одну восьмерку заработали. Ну, ничего, мы сознательные.

– Чем это ты вдруг недоволен? – холодно спросил Лобанов. – Ты же итээр, ты же лучше нас знаешь, что в поле день ненормированный. За дождь тебе тоже восьмерки идут.

– Вам-то, повременщикам, восьмерки, а нам – полтарифа! – сказал Шляхов. – Как дождь, так актированный день. Для нас это – хуже нет. Все вкалывать приехали, а тут сиди.

– Сергеич, слышь? – позвал Высотин. – Что же теперь Жарыгину будет?

– Тебе-то зачем?

– Ну так, из любопытства. Может, сам когда-нибудь на его месте окажусь.

– Мало хорошего – на его месте оказаться. Не позавидуешь…

– Я тебя не понимаю, – сказал Высотин, – Вроде, жалеешь его и сам же на него жалобу принес.

– Чего тут не понимать? – спокойно сказал Шляхов. – Ясное дело, жалко. Потому и пошел. Кто другой, так по злобе али по глупости еще от себя подбавил бы чего. Князев и без того на расправу боек, а тогда уж и вовсе гаси лампу. Рубанет сплеча – и нет нашего Жарыгина. Поставят над нами командовать какого-нибудь разлемзю-недоделыша, пока к нему приноровишься да приглядишься, сезон долой. А Жарыгин – он какой ни есть, да свойный, с ним жить можно. Пужанет его Князев для острастки – и делу конец.

Шляхов протяжно позевал, добавил:

– Князева-то я давно знаю, еще на Курейке вместе работали. Он тогда совсем молодой был, гордый такой ходил, как петух. Но рабочего человека понимал. Больше с начальством лаялся. Девки там за им убивались – страшный суд!

– Ну, а он? – приподнялся на локте задремавший было Тапочкин.

– Он их не сильно праздновал. Все кралю свою, говорят, ждал.

– Эх, как же это он такие возможности упустил! – прищелкнул в досаде пальцами Тапочкин. – Я бы на его месте не растерялся. А та небось симпато пацаночка, а? – Он чмокнул губами. – Бутончик, небось?

– Красивая, – сказал Лобанов.

– Ты-то откуда знаешь? – усомнился Тапочкин.

– Видел у Александровича фотографию, давно, правда. Красивая баба. Я сперва подумал – артистка из кино.

– Сюда бы ее сейчас, – захихикал Тапочкин, – к нам в палатку, а?

– Да она с таким, как ты, под наркозом не ляжет, – с презрением сказал Лобанов. – И вообще, кончайте базарить. Вот Князев услышит!

Но тот уже ничего не слышал – спал. Пикетажка соскользнула с его груди и угловато оттопыривала марлю полога. Последняя страница, исчерченная схемами, была заложена карандашом.

Ему снилось, что прилетел вертолет, а он захватил его и переделал на буровой станок. Откуда-то взялся Жарыгин, грозил, кричал, что будет жаловаться. Арсентьев тоже был с ним, улыбался зловеще и качал головой. «Плевать, – думал Князев. – Пробурю скважину и дам месторождение. Все остальное неважно. Победителей не судят».

А над тайгой в комарином звоне снова висело яркое полярное солнце.

В горном отряде разговор был действительно коротким. Не было даже схематического плана выработок, шурфы задавались вслепую, бессмысленно, бестолково. Жарыгин – красивый мужчина со смуглым испанским лицом, в щегольской светлой штормовке, вначале пытался шутить, потом посерьезнел, сказал:

– Брось! Ну, бывает, увлекся, ты мою слабинку насчет рыбалки знаешь, а тут – так вообще. Ленки на пустую банку кидаются. Ну чего ты? Не такие деньги в землю зарывают. Давай задел, перебазируемся, нагоним все, ты меня знаешь.

– Теперь знаю, – ответил Князев. Внешне он был очень спокойным, даже сонным каким-то. Кричать, ругаться было бессмысленно – потраченного времени не вернешь.

По тропинке в лагерь Жарыгин шел сзади, Князев слышал его учащенное дыхание – отвык ходить, стервец… На одном из поворотов он забежал вперед, взял Князева за рукав, искательно забормотал, заглядывая в глаза:

– Андрей, мы же с тобой не первый год замужем, а? Люди и не такое делают… Я же половину рыбы все равно тебе отдам!

Князев сверху вниз поглядел на Жарыгина, сощурил светлые бешеные глаза.

– А где делить будем?

– Это как? – Жарыгин моргнул.

– Где делить будем, спрашиваю? Здесь или в Туранске?

– А что?

– А то, что возить твою рыбу нечем.

– Как нечем? А вертолет?

– Мы не рыбозавод, авиации не за перевозку рыбы платим.

Жарыгин, мучительно кривя улыбкой небритую щеку, поводил застежкой-«молнией».

– Значит, так? Не ожидал от тебя… Ну ладно… – Он бросил руки вниз. – Но попомни мои слова: не все тебе князем быть. И тогда я первый в тебя камень брошу.

– Хорошо, – сказал Князев, – учтем. И давай, раз уж мы выяснили отношения, договоримся: как только вернемся с поля, подавай заявление. Вместе нам не работать.

Жарыгин давно был ему неприятен – после той истории, когда жена его ходила беременная и не смогла поехать с ним в поле, а он в открытую жил с молоденькой воротовщицей. Вмешиваться в такие дела не хотелось, уж очень противно было, Князев лишь решил на будущее в отряд Жарыгина женщин не брать.

Водились за его прорабом еще кое-какие неприглядные делишки, поговаривали, что принуждает он горняков, из тех, кто потише, делиться с ним за приписку категорий, но поймать на таком трудно, а документация у него всегда была в порядке. Да, на многое приходилось закрывать глаза, жаль было лишаться хорошего прораба, который владел великим умением ладить с горластым племенем сезонников-сдельщиков, но то, что случилось теперь, выходило за всякие рамки.

Когда подошли к лагерю, решение созрело: горняков расформировать по поисковым отрядам, Жарыгина направить в Западный отряд к Афонину, пусть в маршрутах сбросит лишний жирок, а взамен… Кого же взять взамен? Есть там один паренек, прилетел из Красноярска перед самым выездом в поле. Ни трудовой книжки не было, ни справок – только диплом и какая-то бумажонка из управления. Младшим техником оформили… Как его фамилия? Черт, вылетело из головы… Придется взять его, больше некого, кадровых нельзя трогать. Как же его фамилия? Заблоцкий, кажется. Да, Заблоцкий.

Известие о том, что часть горняков вольется в его отряд, Афонин воспринял без энтузиазма, но и не протестовал. Голубые глаза его не изменили своего выражения и тогда, когда Князев рассказал про Жарыгина. «Не все коту масленица», – поддакнул он. Но когда речь зашла о Заблоцком, Афонин оживился.

– Странный он какой-то. То анекдоты весь вечер травит, мы за животы держимся, то вдруг скиснет, уйдет на речку, сидит камушки швыряет… Привез сигареты болгарские, но не жадный, мы их за два вечера раскурили. А вообще забавный парень. Такие теории мне развивал! Послушать его, так нас всех давно разогнать надо.

Князев насмешливо сморщил нос:

– Рыбак-теоретик? Молодой специалист категории «Г»?

– Какой там молодой, – перебил Афонин, – ты что? Без пяти минут кандидат наук, вот он кто!

Заблоцкому давно уже ничего не снилось. Он не просыпался среди ночи, пытаясь понять, где находится (последнее время почти не случалось дважды ночевать на одном и том же месте). Не пугал криками случайных соседей по койке. Не вздрагивал всем телом, не вскакивал, не боролся с удушьем, а потом, разорвав паутину сна, не лежал разбитый и бессонный до самого утра, боясь сомкнуть веки, чтобы это снова не повторилось.