— Долго ты спал, — сказал он, вылавливая ложкой вареные яйца и вытаскивая черный гренок из-под решетки. — Скоро уже десять. Я уже несколько часов как встал и работал.

— Пишите новую книгу, сэр? — спросил я.

— Нет, нет, сейчас не это, — ответил он, и мы сели, как хорошие другеры, разбивая яйца — крэк-крэк и хрустя поджаристыми гренками — кранч-кранч, а в больших чашках стоял вэри молочный утренний тшай. — Нет, пришлось звонить разным людьям.

— Я думал, у вас нет телефона, — сказал я, запуская ложку в яйцо и не следя за тем, что говорю.

— Почему? — сказал он, насторожившись, как быстрое животное, с яичной ложкой в рукере. — Почему ты думал что у меня нет телефона?

— Да, нет, — ответил я, — просто так.

И я удивился, братцы, как хорошо он запомнил начало той далекой ночи, когда я подошел к двери с этой басней и попросил позвонить доктору, а она сказала, что телефона нет. Он посмотрел на меня вэри пристально, но потом как будто снова стал добрым и приветливым и вновь запустил ложку в яичко. Он жевал и говорил:

— Да, я звонил разным людям, которых должен заинтересовать твой случай. Видишь ли, ты можешь стать очень важным оружием в борьбе за то, чтобы нынешнее дурное и преступное Правительство не было переизбрано на ближайших выборах. Понимаешь, Правительство больше всего хвалится мерами, которые оно приняло против преступности за последние месяцы.

Он снова посмотрел на меня вэри пристально — поверх яйца, от которого шел пар, и я опять подумал, не усек ли он, какую роль я когда-то сыграл в его жизни. Но он продолжал:

— Набирая в полицию жестоких и грубых юнцов. Предлагая оглупляющие и обезволивающие методы обработки.

Все такие длинные слова, братцы, и вроде бы дурменский, то есть безумный, блеск в глазерах.

— Все это мы видели раньше — говорил он, — в других странах. С этого начинается. Прежде чем мы это осознаем, у нас будет полный аппарат тоталитаризма

"О боже, боже", — думал я, жуя яйцо и хрустя гренками.

Я спросил:

— А что я могу тут сделать, сэр?

— Ты, — ответил он с тем же дурменским взглядом, — являешься живым свидетельством их дьявольских намерений. Народ, простой народ должен знать, должен видеть.

Он встал, оставив свой завтрак, и начал шагать туда и сюда по кухне, от раковины к кладовой, говоря вэри громко:

— Хотят ли они, чтобы их сыновья стали тем, чем стал ты, несчастная жертва? Не будет ли теперь Правительство само решать, что является преступлением, а что нет, и выкачивать жизненные силы и волю из того, кто покажется способным доставить Правительству неприятности?

Он немного успокоился, но не стал доедать яйцо.

— Я написал статью, — продолжал он, — утром, пока ты спал.

Она выйдет через день или около того, вместе с твоим портретом. Ты подпишешь ее, бедный мальчик, это отчет о том, что с тобой сделали.

Я спросил:

— А что вы со всего этого будете иметь, сэр? Я хочу сказать, кроме деньжат, которые вы получите за статью, как вы ее назвали. То есть, почему у вас такой зуб на это Правительство, если я осмелюсь спросить?

Он схватился за край стола и сказал, скрипя зуберами, вэри грязными и желтыми от канцерогенок.

— Кто-то из нас должен бороться. Надо защищать великие традиции свободы. Я не вхожу ни в одну партию. Где я вижу подлость, там я стараюсь ее уничтожить. Названия партий — ничего. Традиция свободы — это все. Простой народ готов отказаться от нее, о, да. Они продадут свободу за более спокойную жизнь. Поэтому их надо подталкивать, подталкивать…

И тут, братцы, он схватил вилку и ткнул ею два-три раза в стену, так что она вся согнулась. Потом он бросил ее на пол и вэри ласково сказал:

— Да ты кушай, бедный мальчик, бедная жертва нашего века. /Я совершенно ясно виддил, что у него в голловере уже не все дома/. Кушай, кушай. Съешь и мое.

Но я спросил:

— А я что с этого буду иметь? Меня вылечат от того, что со мной сейчас? Смогу я опять слушать Хоральную Симфонию, чтобы меня не тошнило? Смогу снова жить нормальной жизнью? Что, сэр, будет со мной?

Он посмотрел на меня так, братцы, будто никогда об этом раньше не думал, это ведь не идет ни в какое сравнение со Свободой и подобным дреком, и вид у него был удивленный, когда я это сказал, будто я эгоист, что хочу чего-то для себя. Потом ответил:

— О, я же сказал, ты живое свидетельство, бедный малчик. Доедай свой завтрак, а потом пойдем посмотрим, что я написал, ведь это идет в "Еженедельную Трубу " под твоим именем, несчастная жертва.

Ну, братцы, то, что он написал, было вэри длинной и вэри плаксивой писаниной, и когда я читал, мне было очень жаль этого бедного малтшика с его говоритингом о своих страданиях, и как Правительство отняло у него волю и что все льюдди должны подняться, чтобы не дать этому прогнившему и преступному Правительству остаться у власти, а потом я, конечно, усек, что этот бедный страдающий малтшик — никто иной, как Ваш Скромный Рассказчик.

— Здорово, — сказал я. — Вэри хор-рошо. Вы пишете будь-спок, сэр.

Тут он взглянул на меня вэри пристально и спросил: — " Что?" — будто услышал меня впервые.

— А, это, — ответил я, — мы зовем это языком надцатов. Все подростки так говорят, сэр.

Потом он потопал в кухню мыть тарелки, а я остался в этой одолженной мне ночной одежке и туфлях, ожидая, пусть мол будет, что будет, ведь своих планов у меня не было, братцы.

— Пока этот Ф. Александер Великий был на кухне, в дверь позвонили — динг-линг- линг.

— А! — воскликнул он, выходя и вытирая руки, — это те самые люди. Пойду открою.

Он пошел и впустил их, и из коридора донеслось раскатистое "ха-ха-ха", разговор и "хэлло", и насчет паршивой погоды; потом они прошли в комнату, где был огонь, и та книга, и статья о том, как я страдал, увиддили меня и закричали: "Ааааа!", как это бывает. Тут было три вэка и Ф. Алекс сказал мне, как их звать. З. Долин был такой прокуренный тип, с одышкой и все кашлял — кхэ-кхэ с канцерогенкой в ротере, осыпая пеплом все свои шмотки и вэри нетерпеливо стряхивая его рукером. Он был маленьким, круглым и жирным вэком, с большими бриллями в толстой оправе. Потом был Такой-то Сякой-то Рубинштейн, вэри длинный вежливый тшелловек с настоящим джентельменским голосом, вэри стар-рый, с бородой вроде яичного цвета. И, наконец, тут был Д.Б. да-Силва, у него были быстрые движения и от него сильно пахло духами. Все они разглядывали меня вэри хор-рошо и были, кажется, страшно довольны тем, что увиддили. 3. Долин сказал:

— Неплохо, неплохо, а? Каким прекрасным орудием может стать этот мальчик. Конечно, было бы не худо, если бы он выглядел даже более больным и похожим на зомби. Да, это пригодится. Без сомнения, можно кое-что придумать.

Мне не понравилась шуточка про зомби, братцы, и я спросил:

— В чем дело, братишки? Что вы замышляете насчет вашего маленького другера?

Тут вмешался Ф. Александер:

— Странно, странно, эта манера и тон мне что-то напоминает. Мы когда-то встречались, я уверен.

И он задумался, наморщив лоб. Этого надо было остерегаться, о. братцы. Д.Б. да-Силва сказал:

— Нужны митинги, в основном. Представить тебя публике на митингах будет чрезвычайно полезно. И, конечно, во всю использовать газеты. Тема — загубленная жизнь. Мы должны зажечь все сердца.

Он показал свои тридцать с лишним зуберов, вэри белых на фоне смуглого фаса, ведь он малэнко походил на иностранца. Я сказал:

— Никто мне не говорит, что мне со всего этого будет. Меня мучили в тюрьме, выбросили из дома мои собственные родители со своим поганым наглым жильцом, избили старики и чуть не убили менты — что же будет со мной?

Тут заговорил этот вэк, Рубинштейн:

— Ты увидишь, мальчик, что Партия не останется неблагодарной. О, нет. Когда все это кончится, тебя ждет очень приятный маленький сюрприз. Подожди и увидишь.

— Я требую только один вештш, — закричал я, — стать нормальным и здоровым, как в старые дни, чтобы малэнко развлекаться с настоящими другерами, а не с теми, кто так себя называет, а на самом деле скорее предатели. Вы можете это сделать, а? Может хоть один вэк сделать меня, каким я был? Это то, что я хочу, и то, что я хочу знать!