Часто, когда все расходились, Юн оставался посидеть. Тогда Ховард приглашал и Гуру — он взял за правило и считал разумным, как можно меньше оставаться наедине с Кьерсти. И Гуру, и Кьерсти это понимали.

Юн, как и прежде, шутил, смеялся и рассказывал невероятные охотничьи истории. Случалось, он смешил и обеих женщин. Тогда Ховард спускался в погреб и приносил кувшин пива. И тот, кто подглядывал за окнами — а кто-нибудь стоял там частенько, они это знали, — только диву давался, как веселились в этом доме, где только что гостила смерть.

Будет о чем посудачить, думал Ховард. Ну да пусть!

За месяц до рождества в церкви читалась проповедь. Ховард взял с собой Кьерсти и Гуру. Он заметил, что у церкви народ перед ними расступался, и подумал, заметят ли это женщины. Наверняка заметили — у женщин на такое нюх как у собак.

Совершал богослужение капеллан, господин Пэус. На сей раз с ним приехала и его жена Лисе — они уже были женаты много лет.

После службы Ховард подошел к господину Пэусу справиться о здоровье господина Тюрманна. Он совсем плох, сказал капеллан, с постели не поднимается.

— Вот беда-то какая, — сказал Ховард и добавил: — Мне бы хотелось поговорить с ним кое о чем. Но, видно, придется обождать.

Господин Пэус подтвердил, что так будет лучше.

Лисе вела себя с подчеркнутой сдержанностью. Она поклонилась Ховарду, но потом почти не поднимала глаз.

Вот уже десять лет прошло с тех пор, как Ховард ежедневно виделся с ней и ее сестрой Анной Маргретой.

Словно это было в другой жизни.

В понедельник Ховард отправился в сарай, где Юн хлопотал с дровами. Он-то не ходил в церковь и не видел, как вокруг них посреди толпы прихожан сразу образовалась пустота. Он спросил Юна, что сплетни — растут или пошли на убыль.

— Скорее растут, — ответил Юн. Наедине с Ховардом он не делал вид, что ему весело. И, не удержавшись, добавил: — Я знал, что от этого селения хорошего ждать не приходится. Но такого все-таки никогда бы не подумал. Да, этой осенью они себя показали. Если людям есть за что ухватиться, то опасайся!

Помолчав, Юн продолжал:

— Хуже всего, что я не могу взять в толк, чьих это рук дело, кто подливает масло в огонь. Кто-то здесь замешан, и в другое время я бы подумал на Керстаффера. Но он прикован к постели и, поговаривают, действительно плох…

Снова помолчал.

— Но, как я слышал, ухватиться-то им не за что, — сказал он. — Разве что за слова Марен Теппен. Она терпеть не может Кьерсти и всем жалуется, что девчонка черствая, бездушная, слезинки не выдавила, когда Рённев померла.

— Это правда, — согласился Ховард. — Кьерсти так уж устроена. Не умеет, как другие, все выставлять напоказ. Она с осени замкнулась в себе. Нетрудно заметить, как ей тошно после смерти Рённев. Но, кто хочет зла, все может истолковать по-своему.

Юн ничего не ответил.

В декабре наконец выпал снег, правда скудный, но установился санный путь, и крестьяне начали возить на Завод уголь и руду. Ховард и сам однажды поехал туда получить жалованье. Но, как и ожидал, вернулся домой с бумагой вместо денег. Заводчик в этом году тоже попросил отсрочку.

— Нечего скрывать, Ховард, — сказал он, — дело на Заводе в последние годы идет туго. Если нынче не наладится, придется согласиться на предложение барона Русенкрантца о новом займе, а это значит, что рано или поздно он все приберет к рукам и тогда ты больше не найдешь меня в этом кресле.

Ховард отлично знал, что в свое время Рённев и заводчика связывали отнюдь не только дружеские отношения. Но все это было задолго до Ховарда, и заводчик вряд ли вел себя непорядочно, иначе Рённев никогда не пошла бы к нему писать завещание. Что бы там ни было в прошлом, сейчас Ховард чувствовал расположение к этому большому, спокойному человеку.

— Будем надеяться, все обойдется, — сказал Ховард. — Барон Русенкрантц скуп, даже я успел это заметить.

За последние два года барон прибрал к рукам две усадьбы в Нурбюгде, явно с помощью Нурбю, и двое свободных крестьян теперь оказались вроде бы на положении хусманов по милости барона.

— Поживем — увидим! — сказал заводчик. — Бывало иногда, что времена менялись.

За две недели до рождества Ховард, Юн и работник Аннерс ездили в город с тремя возами. Хоть какое-то развлечение. На обратном пути Ховард предложил Юну — если, конечно, Юн не собирается затворничать — отпраздновать рождество в Ульстаде.

— Возможно, Ульстад нынче не самое веселое место, но все-таки… — добавил он.

Юн поблагодарил за приглашение и сказал, что, как только они откроют бочонок, который с ними на возу, сразу станет весело.

Так оно и было. Даже Кьерсти смеялась.

Праздники в Ульстаде прошли не шумно. Гости к ним не приходили, да и их никуда не приглашали, если не считать Амюнна Муэна, который праздновал крестины своего третьего малыша, на сей раз девочки. Ховард был крестным отцом. Ребенка крестили в главном приходе в воскресенье под Новый год; на улице лил дождь, словно и погода помогала крестинам. В главный приход они ехали торжественно. Ховард взял с собой Кьерсти, а на сани бросил медвежью полость.

Потом направились прямо к Муэнам.

Амюнн был по обыкновению весел и обходителен, особенно с Кьерсти.

— Если бы сегодня здесь плясали, то я бы пошел танцевать первый танец с тобой, Кьерсти, — сказал он. — Самая красивая девушка — первая, таков мой обычай. И будь я лет на двадцать моложе, холост и не обременен заботами, я бы пришел свататься в Ульстад, истинная правда. И вовсе не из-за твоих денег.

От этих шуток Кьерсти немного оттаяла.

Остальные гости держались от них на расстоянии, и Ховард рано увез Кьерсти домой.

То, что их никуда не приглашали, еще ни о чем не говорит. Прошло всего три месяца со дня смерти Рённев.

Ни о чем не говорит? Как бы не так!

На второй день Нового года в Нурбюгде капеллан читал проповедь. Господин Тюрманн уже четвертый месяц не вставал с постели. Господин Пэус остановился, как обычно, у кистера. На сей раз Ховард отправился в церковь один, он не хотел, чтобы Кьерсти еще раз окружала пустота и чтобы на нее глазели со всех сторон.

К нему никто не подходил — Амюнна Муэна здесь не было, — но Ховард уже свыкся с этим.

После службы, когда люди стали медленно расходиться, на дороге Ховарда догнал Ула Викен, возница господина Пэуса.

— Я не знаю… — робко начал он и остановился. Ховард тоже остановился.

— Я должен кое о чем поговорить с тобой, Ховард… Но не решаюсь.

Они подождали, пока все прихожане не прошли.

Ула выждал еще некоторое время, чтобы убедиться, что на дороге, кроме них, никого нет. Прежде чем заговорить, он еще раз внимательно огляделся.

— Нехорошие разговоры ходят про внезапную смерть Рённев.

Они медленно шли вдоль дороги.

— Насколько я понимаю, — сказал Ховард, отгоняя какую-то смутную мысль, — болтовня уже докатилась и до главного прихода.

— Гм. Это не обычные сплетни. Уже дважды сюда наведывался ленсман и беседовал с людьми. Поговаривают, что заведут дело.

Это что-то новенькое.

— Дело? — переспросил Ховард. — Дело? О чём?

Ула смотрел под ноги.

— Болтают, мол, будут расследовать, умерла ли Рённев своей смертью или… да… или ее убили. Я хотел тебя предупредить.

— Но это же вздор и чушь, Ула. Рённев упала навзничь и ударилась затылком о плиту.

Ула по-прежнему смотрел под ноги.

— Так-то оно так, — пробормотал он. — Но говорят, ленсман был здесь.

— А что он может узнать? Мы с Кьерсти единственные, кто были с Рённев на кухне… И еще кое-что знает Марен Теппен, сиделка. И она видела…

Ховард осекся: а что, в сущности, видела Марен?

Они остановились у поворота тропы в Ульстад.

— У Марен Теппен тоже был ленсман, — сказал Ула. — Я просто хочу, чтобы ты это знал.

Ховард молчал. Ему нужно было время, чтобы собраться с мыслями.

Ула, до сих пор ни разу не взглянувший на Ховарда, вдруг посмотрел на него в упор.