— А что, — бормотал Бурда, — что же тогда?
— Научись быть скромным! Если уж родился в этой ничтожной стране, так будь хоть скромным и делай то, что под силу этой стране! Может, ее хватит только на растопку… Не лезь со своими лакейскими услугами, пока тебя не вызвали. Научись по крайней мере хоть этому! Понял?
Но Бурда не понимал. Он чувствовал себя побитым, уничтоженным и смешным, как ученик первого класса, которого отчитали старшие.
— Я тебе не позволю ставить палки в колеса! — еще раз крикнул Бек и даже помахал кулаком. — Ступай и делай то, что тебе приказано, — и не лезь, а то… А язык держи за зубами! Крепко держи! Понял?
— Слушаюсь! — вырвалось у Бурды. Он повернулся и, пошатываясь, как пьяный, побрел к двери, пробормотав на прощание: — Значит, все кончено…
Бек посмотрел на него, отвернулся и закашлялся. Щеки у него тряслись, огромный нос покраснел. И, вытянув палец, не то угрожая, не то приказывая закрыть дверь, он долго кашлял.
Окончательно убитый этим жестом, Бурда вышел. Город был затемнен. Машина буквально ощупью пробиралась эти несколько шагов до президиума. Славоя не было. В затемненных душных залах, как тени, бродили директора, советники, референты. Какие-то двое старших по чину пристали к нему, настойчиво домогаясь какой-то инструкции. Он грубо оборвал их:
— Декрет о гражданском комиссаре готов? Ну, так чего они тут болтаются? Назначить дежурных, а остальные — спать.
Не совсем еще ясно понимая зачем, заехал к себе. Хасько сидел в кресле у дверей кабинета, откинувшись на спинку, и храпел. Было около часу. Разбудил Хасько и спросил, какие новости.
Как это ни странно, новостей не было. Только из Главной инспекции вооруженных сил прибыло… распоряжение. Хасько удивительно быстро очнулся и сказал своим сладеньким голосом, краем глаза наблюдая за Бурдой — дошло ли:
— Слушаюсь, пан министр! Прибыло распоряжение, чтобы все коммюнике перед публикацией давали… на проверку. В смысле военной тайны…
Бурда смотрел на него, отлично понимая, что имеет в виду эта прилизанная голова. Странно, что он не почувствовал никакой обиды от нового доказательства вмешательства Ромбича в его дела. Хасько протянул разочарованно:
— Разумеется, пан министр, я принял это к сведению. Что мы сейчас можем сказать? Теперь слово за армией…
Бурде хотелось было дать щелчок по этому хитроватому носу. Но уж очень детскими показались ему сейчас интриги Хасько. И он только зевнул. От усталости подгибались ноги, но Бурда не сел, не сел потому, что чувствовал, что тогда уже не встанет.
— Слушайте, Хасько, — сказал он с усилием. — Я устал и поеду спать. Вы останетесь дежурить. Если будет что-нибудь важное, позвоните, понятно? А в общем, улаживайте все сами. Только если что-нибудь очень важное — звоните. Важное, понимаете? Действительно важное.
— Понимаю, — сказал Хасько. — Если, скажем, премьер или кто-нибудь из министров…
— Не валяйте дурака! — рявкнул Бурда. — Вы отлично понимаете, что теперь важно. И только в этом случае. Ясно?
Хасько стрельнул глазами. Он ничуть не растерялся и старался, чтобы Бурда точно сказал, какую важную новость он ждет.
— Бросьте корчить из себя дурака! — Бурда стукнул кулаком по столу и вышел.
На улице царила абсолютная темнота, казавшаяся еще гуще от того, что время от времени ее прорезал ослепительно белый свет автомобильных фар. Быстрые и тихие, словно ночные мотыльки, сновали по городу большие черные лимузины. Через Аллеи с Вислы двумя колоннами со скрипом и цоканьем копыт тянулась непрерывная процессия военных подвод. Пришлось несколько минут подождать разрыва в этом потоке, но вот машина шмыгнула, ревом предупреждая напиравшие слева конские морды. И снова лимузины и выхваченные светом фар фигуры на тротуарах. На площади Трех Крестов, слева, взвился к зениту длинный, тонкий, казавшийся голубым в этом звездном мраке луч прожектора.
В Уяздовских аллеях лимузинов было еще больше. Бурда смотрел на них, сонный и равнодушный. Им овладело такое отчаяние, что казалось даже странным, что он мог ударить кулаком по столу: как он дошел до этого? Скорее бы попасть домой, броситься на кровать и не думать, не думать ни о чем. Как хорошо, что приехала Скарлетт. Нужно ее подготовить к близкому эдему. Кажется, она на что-то злилась. Но это было так давно. Вчера утром. Нет, сегодня. Все равно, это было в том, далеком, давно прошедшем веке. Веке охоты в Беловежской пуще, сосен Юраты, согбенных спин чиновников, подобострастных шепотов, внимательных взглядов в закопанских кабаках. Это было в далеком, вчерашнем веке. Следовательно, у Скарлетт было время, чтобы все забыть.
Приказав шоферу оставаться в машине, он вошел в дом и на цыпочках пробрался через переднюю. Но Скарлетт не спала.
Гостиная и столовая были залиты ярким светом. По праздничному протертые и начищенные до блеска фарфор и хрусталь заполнили полки серванта. На круглом столике у окна красовалась большая японская ваза, полученная по наследству от деда Скарлетт. Того деда, из-под Житомира. В свое время он купил ее за несколько сотен десятин чернозема. Розовые и голубые самураи наклонили свои похожие на огурцы лысые головы, выставили кривые короткие сабли и размахивали полами расшитых золотом одеяний. Он смотрел на них и радовался их возвращению, что-то уютное и привычное было в их надутых и стилизованных позах.
Однако натешиться ими вдоволь он не успел. Из спальни вышла Скарлетт. В розовом халате, похожем на самурайское кимоно, она остановилась у дверей с воинственным, как у самурая, видом. Только у нее были пышные волосы, тщательно уложенные нежными маленькими колечками наподобие ионической капители. Хуже всего то, что она была совершенно спокойна.
Бурда не выдержал и попытался сразу перейти в атаку. Он был слишком измучен и поэтому пустил в ход самый серьезный аргумент, с тем чтобы ошеломить ее и заткнуть ей рот. А тогда можно будет лечь спать.
— Чего так смотришь? Я же не мог раньше, война…
Но она тут же перебила его и, сделав шаг вперед, набросилась с яростью:
— Ты думаешь, что я буду это терпеть? Мало того, что распутничал в мое отсутствие, так у тебя хватило еще наглости вызвать меня, а самому где-то всю ночь шляться? Ты думаешь, что я это тебе позволю? Скажи, который теперь час?
Он невольно взглянул на часы: был третий час.
— Как тебе не стыдно, золотко, в такую минуту…
— Это я должна стыдиться? Чего я должна стыдиться, скажи на милость?
— Дорогая моя Скарлетт, я еле на ногах стою…
— Еще бы! В твоем возрасте каждую ночь так беситься!..
Бурду охватила ярость, шагнув навстречу жене, он нервно крикнул:
— Война на носу! А ты… Надо потерять голову, чтобы…
— Война, ну и что же? Думаешь, если война, так можно распутничать? Вот это логика!
— Война, понимаешь?! Война! — Он схватил ее за руку и больно сжал.
Она вырвалась в бешенстве.
— Знаю, что война! Ты уже полгода меня пугаешь войной! Ну так что, что война? Не первая и не последняя. Война или не война, но я эти амуры из головы у тебя выбью! — кричала она. — Ты мне войной не прикрывайся!
Бурда повернулся к двери. В машину? Может, в министерство? Только бы подальше от нее. Но Скарлетт с быстротою лани загородила ему дорогу.
— Удираешь? Признаешься?
— Бога ради скажи: в чем?
— Я целую ночь ехала, целый день, как служанка, порядок наводила, а ты…
— Да успокойся же ты наконец!
Как бы не так! Она и не думала успокаиваться. Целый час длился этот обмен бессмысленными обвинениями. Супруги разбушевались не на шутку. Вот уже появились на божий свет все давно похороненные супружеские преступления. Шел четвертый час, когда она наконец бросила последнее, самое тяжкое обвинение — визит Нелли Фирст.
Бурда, однако, был слишком измучен, чтобы понять, что именно привело Скарлетт в такую ярость, и в свою очередь напомнил ей того молоденького уругвайского дипломата, из-за которого год назад она перегрызлась с Гостинской. В ответ на него была двинута целая лавина его секретарш, жен подчиненных, мимолетных курортных знакомств. Прошло еще четверть часа, еще полчаса. И вот наконец первый приступ рыданий: