— Прекрасный полк! — сказала она, вглядываясь в его голубые глаза. — Я впервые узнала, что такое истинный боевой дух! Вы здесь, вероятно, давно?
— Нет, — пробормотал подпоручик, — с марта…
— Но именно здесь, в этом полку? Как у вас все хорошо организовано…
— Нет, здесь я всего лишь неделю… Раньше я был в Подлясье…
— Что вы говорите? Но, наверно, тут пробудете долго. Это казино, — она сделала жест в сторону дощатого барака, — сделано прочно, словно для зимовки.
— Нет, мне кажется, что мы скоро отсюда снимемся…
— Как жаль! Я охотно приехала бы сюда еще раз! Мне так хорошо с вами! — И она состроила ему глазки, словно давая понять, что «вы — это ты». Подпоручик совсем смешался и стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— Надеюсь, что вы окажетесь где-нибудь неподалеку и вас можно будет навестить… Здесь так душно, накурено, быть может, вы покажете мне окрестности, места тут очаровательные…
Подпоручик пошел рядом с ней. Он был чуть ниже ее, спотыкался на гладком полу и, конечно же, не осмеливался взять ее под руку. Сделав несколько шагов, она слегка наклонилась к нему и сама подхватила офицерика под руку. В дверях она повернулась и поискала глазами Анну.
Удар был болезненный. Не зная, что предпринять, Анна несколько секунд стояла одна посредине казино. Охотнее всего она, как говорится, провалилась бы сквозь землю. К счастью, вскоре подошли покинутые Фирст офицеры. У них тоже было кислое настроение. За все, разумеется, должен будет ответить подпоручик: «Везет же Трубе! И что она нашла в Маркевиче? Ну и задаст же ему капитан Потаялло жару!»
Осмотр окрестностей продолжался не более пяти минут, Фирст вернулась улыбающаяся, с горящими глазами, казалось, все ее существо кричало о радости и счастье. Зато у Маркевича был убитый вид, он как бы предчувствовал, что его теперь ожидает.
Фирст как ни в чем не бывало вступила в разговор с офицерами и, слегка откинув голову, хохотала над любой остротой, лишь бы привлечь к себе всеобщее внимание.
Маркевич стоял в двух шагах от них: никто и не подумал уступить ему место. Отчетливо сознавая, что делает ошибку и таким образом признает свое поражение, Анна не выдержала и почти демонстративно отошла. Она остановилась около какого-то плаката и принялась усердно разглядывать стальные ряды танков, выползающие из-за колонн браво марширующей пехоты. Голубое небо пересекали армады самолетов. И над всем этим — голова маршала Рыдз-Смиглого в военной фуражке с огромным козырьком. Он двусмысленно улыбался — не то очень хитро, не то глуповато.
За спиной Анны хохотали офицеры, а глубокий, низкий голос Нелли Фирст заглушал их смех. «Глуповато улыбается этот Рыдзик», — подумала Анна и тут же обернулась, как бы опасаясь, что кто-то может подслушать ее мысли. Один только Маркевич смотрел на нее с видом кающегося грешника. Надеясь, по-видимому, что его простят, он робко шагнул навстречу Анне.
Но она быстро отошла, преисполненная мстительной злобы.
За ужином Анна сидела рядом с полковником Саминским. Фирст царила по другую его сторону, возле майора Нетачко. Анна сознавала, что битва проиграна, и не старалась скрыть свое дурное настроение: не отвечала смехом на шутки, от вопросов отделывалась короткими «да» или «нет» и нетерпеливо ждала отъезда. Но офицеры разгулялись вовсю. После первых двух тостов за здоровье дам, когда все вставали и, чокаясь, смотрели только на Нелли Фирст, пошли более официальные тосты. Анна решила, что назло всем, а немножко и самой себе не выпьет ни капли водки. В результате уже через полчаса подвыпившие офицеры стали казаться ей невероятно пошлыми и ничтожными. Слушать их болтовню было настоящей пыткой.
Зато Фирст цвела, расплывалась в улыбках, ворковала, стреляла глазками. Вместе с тем она все время исподтишка следила за Анной и бросалась, как ястреб, на каждого, кто с ней заговаривал. Саминского даже схватила за рукав. Она, видно, заранее не подготовила вопросов и поэтому цинично пользовалась испытанными уже на Маркевиче приемами обольщения: «Правда ли, что они уезжают? Как жаль! У них такой боевой дух… А куда они едут?.. Очень далеко? Она охотно приехала бы еще раз с новой пьесой…»
Сразу пять человек бросились ей отвечать. Первый сказал: «К сожалению, далеко»; второй: «Ерунда, как-нибудь устроимся»; третий: «В Ченстохов, подумаешь»; четвертый: «Не в Ченстохов, а в Велюнь»; пятый: «Где бы мы ни были, обязательно приезжайте, мы пришлем машины. Не так уж велика Польша…»
Фирст отвечала сразу всем пятерым и из чувства благодарности кому-то из них даже погладила руку. Потом встала, высоко держа рюмку, и голосом, в котором звучали стальные нотки корнелевской Химены, произнесла: «За здоровье армии, за здоровье наших офицеров, наших солдатиков, всех, кто защищает польскую культуру от немецкого нашествия!»
За столом творилось что-то невообразимое: «За польскую культуру!» — кричали офицеры. Фирст была провозглашена ее генералом. Атмосфера раскалялась, офицеры хвастливо наперебой принялись перечислять преимущества польской армии перед немецкой, военных перед штатскими. Разумеется, выпили за здоровье главнокомандующего — этот тост со смешным русским акцентом провозгласил «католик» Саминский. Он помахал рюмкой перед офицерами, а потом наклонился к Фирст, словно передавая этот тост в ее руки.
Анна совсем потеряла голову. Эта выходка полковника вызвала у нее нестерпимое отвращение. Саминский, уже сидя, еще несколько раз наклонился к актрисе и, заискивающе улыбаясь, размахивал руками.
«За кого они принимают эту красотку?» — Анна даже стиснула зубы.
Тут вскочил Нетачко.
— Перед лицом исторических событий мы можем и должны проверить наши преимущества, — начал он возвышенно и научно, словно ректор университета на открытии учебного года. — Немцы, допустим, могут многим похвастать. Это народ кузнецов, народ торговцев, на их стороне, несомненно, некоторые материальные преимущества. Я имею в виду немецкие танки, немецкие самолеты. Но что такое история человечества, как не вечная борьба материи и духа? И в этой борьбе всегда побеждал дух. Человеческая мысль всегда брала верх над слепой и инертной силой мертвой материи, И все мы здесь, — он окинул взором зал и бросил грозный взгляд на сидящих поодаль офицеров, осмелившихся перешептываться и хихикать, — и все мы, польские офицеры, отлично знаем, что превосходство духа, превосходство мысли — на нашей стороне. Я предлагаю тост за боевой дух нашей армии, за самый большой козырь, которым мы располагаем, — за ее стратегическую мысль!
Снова поднялся неописуемый шум, но и на этот раз все потянулись с рюмками к Нелли. Анне невольно пришлось встать, но она тут же села, лихорадочно выискивая предлог, чтоб уйти и куда-нибудь спрятаться — хоть в соломе, хоть в собачьей конуре! Бросив взгляд на Саминского, она заметила, что полковник покраснел так, словно от этого тоста его хватил удар. Он наклонился к Анне — водкой от него разило нестерпимо — и зашептал ей на ухо:
— Вот подхалим, вот подлиза! Нас в гвардии, в Преображенском полку, другим манерам обучали. Мы, конечно, рады оказать внимание даме, почему нет? Но деликатно, взглядом, жестом. А этот, извините, без мыла… Не вникая в смысл сказанного, Анна поморщилась, шокированная грубым выражением, Саминский заметил это и принялся объяснять:
— Неужели вы не знаете? Ведь пани Фирст… гм… почти жена, фактически жена, одним словом, морганатическая супруга полковника… — тут он понизил голос, — самого полковника Ромбича. Как? Вы ничего не слыхали? Ах, эти гражданские! Полковник Ромбич! У него генералы в приемной пыль вытирают, коврики выколачивают. Начальник оперативного отдела! «Наш Прондзинский» [37]. Он разработал все планы, придумал, как мы победим немцев. Впрочем, не удивительно, что вы его не знаете. Он такой скромный, не хочет, чтобы его знали. Польский Аристид [38], понимаете?
Так Анне и не удалось вырваться. Наоборот, Фирст дала сигнал к отъезду. Взглянув на часики, она со вздохом огорчения объявила: