И Маркевич удивлялся немцам: неужто они снова затосковали по синякам и шишкам? Несколько раз его охватывало странное чувство: вот-вот все должно успокоиться. И значит, ему снова в школу? Маркевич не знал, чего ему и желать…

В августе дивизию перебросили под Варшаву. Подготовка к этой сложной операции продолжалась довольно долго. Раз пять меняли дату и направление марша. Обоз двинулся по шоссе, а пехота топала по проселочным дорогам. Почему не воспользовались железной дорогой? Во-первых, это дорого, а во-вторых, пехота должна закаляться. Поездом отправили только штаб.

Варшаву Маркевич увидел впервые в жизни. Школа, правда, устраивала экскурсии, но откуда ему тогда было взять несколько десятков злотых? Столица произвела самое отрадное впечатление: чистые, широкие улицы, Висла, могучие мосты, под которыми она в эту августовскую жару казалась совсем узкой, огромные дома с нарядными фронтонами выглядели очень красиво. На площади Наполеона Маркевич простоял, наверное, минут пятнадцать, стоял и, разинув рот, глядел на многоэтажное здание. Ну и движение! Ну и женщины!

Мундир красил Маркевича. Военная фуражка скрывала недостатки лба и глаз, и под длинным козырьком огромный его нос казался гораздо меньше. На погонах, правда, всего одна звездочка, в тридцать лет маловато, но, однако, женщины ему улыбались. Скорее снисходительно, чем поощрительно, но все же улыбались.

Вскоре столица предоставила Маркевичу и другие развлечения. Из какого-то штаба пришел приказ — выделить роту «для особых поручений». Начальник штаба благоволил к их командиру — капитану Потаялло, поэтому была выделена седьмая рота. В офицерском казино с завистью поговаривали, что роту, наверно, направят в караул к Замку, а может быть, даже к резиденции главнокомандующего. Потом все успокоились: седьмую роту просто выделили для почетных караулов.

Хотя особые поручения и доставляли немало хлопот, Маркевичу они быстро пришлись по вкусу. В десять часов на Замковой площади им вручили ружейный гранатомет. К половине двенадцатого они уже мчались на Прагу, где любимой армии преподносили несколько дюжин противогазов. Потом в Жолибож, потом в Мокотов. Все время приходилось наводить лоск. То и дело обнаруживались пробелы в боевой подготовке: все говорили о новой системе противотанковой обороны, все, только не седьмая рота.

Да, хлопот было немало. Но в то же время что может быть прекраснее хорошо выровненной роты, взявшей «на караул»? А последний мазок этой чарующей картины — возглас командира: «Смирно, равнение направо!» Ведь именно на тебя, хотя нос у тебя как «труба», смотрят сотни мужчин с завистью, а женщины — с восхищением. Несколько минут живешь как будто в другом мире. Ради этих минут стоило мотаться по городу, вставать чуть свет и подгонять нерадивых.

А потом именно через их руки плывет в армию целый поток оружия. Они уже приняли с полдюжины ручных пулеметов, гранатомет, целую груду противогазов и пулемет на тачанке. Наша армия крепнет, и приятно быть хотя бы свидетелем роста ее мощи. Разговорчики в казино, будто в Германии то да се, не трогают душу, закаленную таким великолепием.

Потаялло через несколько дней почему-то перестал ходить на все эти торжества. Один раз его заменил Шургот с первым взводом, во второй — растяпа Водзинский. Но Водзинский вместо «равнение направо!» скомандовал «равнение налево!», вызвав полное замешательство на торжественной церемонии в присутствии городского судьи и какого-то ксендза-каноника. И тогда Маркевич удостоился наконец высокой чести — командовать взводом.

Потаялло, правда, не сразу решился послать на очередные торжества третий взвод. Толстый, краснолицый, с черными усиками, стоял он и смотрел на Маркевича без всякого восторга. Тот браво выпячивал грудь, вытягивал шею, приподнялся даже на цыпочках, чтобы хоть на полтора сантиметра стать выше ростом. Может быть, именно это заставило Потаялло в конце концов решиться? Капитан вздохнул и сказал несколько слов о воинской чести, давая понять, что теперь она в руках Маркевича.

И вот стоит Маркевич вместе со своим взводом, выстроенным в две шеренги, в ожидании какого-то сановника. Подумать только, а Водзинский хвастал, что, когда он нес почетный караул, был сам городской судья… На тротуаре, как раз напротив него, собрались женщины с детьми и о чем-то судачат. Подошли старухи, прибежали мальчишки. Посредине площади стоит маленький столик, а на нем какой-то длинный, прикрытый скатертью предмет. После команды «вольно» солдаты переминались с ноги на ногу, кто-то даже разговаривал — наверно, Цебуля. Несмотря на усталость, Маркевич внимательно следил за всем происходящим. Доверие Потаяллы уже начинало его тяготить. Маркевич подбадривал себя размышлениями о том чудесном цементе, который сплачивает армию, — о дисциплине. Слепое повиновение начальству. Полная уверенность в том, что за тебя думают, в критический момент не подведут, не бросят на произвол судьбы, спасут, — вот золотое правило, которое он твердо усвоил за последние полгода. Маркевич был преисполнен горькой гордости командира. А вдруг солдаты собьются с ноги во время марша? А вдруг им придется хором ответить на благодарность сановника, хорошо ли это у них получится? Много забот у командира! Только теперь Маркевич понял, что, как власть ни приятна, она не может окупить тех тягот, которые влечет за собой связанная с ней ответственность.

Ожидание затягивалось. Возле Цебули собралась уже кучка любителей поговорить. Бабы затеяли между собой спор: что за длинная штука красуется на столике? Винтовка? Вряд ли, винтовками все уже снабжены. Может, про запас? Как бы не так! Если про запас, прислали бы одного солдатика, зачем же столько народу утруждать? А им что? Они на казенных хлебах, их труды заранее оплачены. Такие молоденькие, мой тоже где-то под Краковом…

Цебуля рассуждал иначе: «Если станут выдавать по одной винтовке, так лет через сто вооружат всю армию».

— Цебуля, не болтайте! — оборвал его Маркевич, решивший, что пора проявить свою командирскую власть.

— Слушаюсь! — щелкнув каблуками, отчеканил Цебуля.

Бабы подошли поближе.

— Может, тетеньки, вы нам водички принесете, экая жарища!

Какая-то баба побежала:

— Я для вас вина не пожалею, вы только нас от Гитлера…

— А вы не беспокойтесь, мы не чехи! — выскочил вперед капрал Пискорек. — Гитлера только пугнуть хорошенько — мигом возьмется за ум, небось не сумасшедший…

— Возьмется или нет — не известно, — вступил в разговор Цебуля, авторитетное заявление капрала на него не подействовало. — Нам бы побольше танков, для сумасшедших это лучшее лекарство…

— Танки хороши на шоссе, наши дороги для них не годятся, ведь верно, пан подпоручик? — обратился за поддержкой Пискорек.

— Отставить разговорчики! — Для чего нужна власть, как не для того, чтобы дать обоим спорщикам по голове?

Вернулась баба с водою. Ее обступили солдаты, благодарили. Баба оказалась на редкость разговорчивой:

— Бедняги вы, бедняги! Одно слово — пехота! Автомобилей, видно, для вас не хватило?

— Какие там автомобили!

— Ну, конечно! Вот молодчиков в синих мундирах из Голендзинова [20], тех возят.

— Эге, да ты, тетка, в политике разбираешься?!

— Дадут вам резиновой дубинкой по шее, и вы разберетесь. Я такую школу прошла, у нас, на Охоте…

— Ну, если ты такая умная, скажи, будет война?

— А почему ей не быть? Дали волю Гитлеру — он теперь сам не знает, чего хочет.

— Кто ему дал волю, мы?

— А кто, может, я? Я орала «долой!», когда их министры приезжали, и вот не прошло и года…

Пискорек наклонился к Маркевичу:

— Пан подпоручик, это, наверно, коммунистка. Надо ее прогнать!

— Что вы болтаете, капрал! — Маркевичу неловко было гнать женщину, которая только что бегала за водой. И к тому же какой там коммунизм, бабья болтовня.

А баба тем временем разошлась не на шутку:

— Моего? Моего не взяли, потому что он больной. Все ему кости в Голендзинове переломали. А за что? Ну, вы, известное дело, солдаты, вас это мало касается. Что такое забастовка, слышали? Ну вот, так его за забастовку.