— Самолет готов?

— Будет, пан генерал! — почтительно ответил черноглазый надпоручик в новой, с иголочки, форме.

Генерал чехословацкой армии с улыбкой отвечал на приветствия уходящих журналистов, потом громко отхлебнул черного кофе и уставился на старшего официанта, который в этот момент снял с подставки у стены гипсовый бюст доктора Бенеша и понес его куда-то.

Кровь бросилась в лицо генералу. Он сердито посмотрел на надпоручика, который уже собрался было вмешаться и прикрикнуть на официанта, но генерал зевнул, махнул рукой и усталым голосом проговорил:

— Пошли переодеваться. Город продержится не более нескольких часов.

Он забарабанил перстнем по столу и поднял брови, когда услышал в соседней комнате, где еще два дня назад весело играл в бильярд, чей-то задорный молодой голос:

— Наш город на передовой позиции фронта, но если Бистрица не удержится, то мы будем продолжать борьбу в горах вместе с партизанами. Нашего призыва бойкотировать высшие учебные заведения, с которым мы обратились к коллегам в Братиславе, недостаточно, мы все должны служить примером в самоотверженном бою за лучшее завтра, за свободу нашего народа…

Генерал окликнул официанта и с интересом спросил:

— Что это за митинг?

Официант учтиво поклонился:

— Это, осмелюсь доложить, собрание сражающихся студентов, пан генерал.

Генерал пробурчал что-то себе под нос и сказал:

— Дайте мне двойной вермут, а тому молодому человеку, — он показал пальцем на дверь, — скажите, чтобы они не боялись. Скажите, что армия стоит за ними, за студентами. Скажите ему, что я им доволен, пусть подойдет…

Уголки рта официанта дрогнули, и он робко произнес:

— Пан генерал, я хотел бы вам… осмелюсь доложить… Это коммунист. Тот, который выступает. Фамилия его Звара. Он был и здесь вместе с корреспондентами. Тот самый, в словацкой рубашке, осмелюсь доложить…

— Ах так, — махнул рукой генерал, — тогда только вермут.

Он счел свой ответ остроумным, посмотрел в зеркало и удовлетворенно улыбнулся.

Двойного вермута он не дождался. Прибежал ординарец и, встав по стойке «смирно», доложил, что его ждет депутат Жабка, он интересуется, когда можно будет улететь.

Генерал поднялся со стула, который надпоручик сразу же предусмотрительно убрал с его пути, и прошел через кафе.

Как раз в это время студенты покидали помещение, торопясь в город. Генерал бросил взгляд на Душана Звару, которого два часа назад ему представили как журналиста. Нет, было бы не тактично с его стороны, если бы он не ободрил студентов. Поэтому генерал благосклонно кивнул Душану и произнес:

— Держитесь! А говорили вы хорошо!

Душан чуть-чуть покраснел. Похвала не очень-то обрадовала его, ибо во время беседы у него сложилось неблагоприятное впечатление о генерале. Он лишь что-то пробормотал, слегка поклонился и вышел вслед за своими товарищами.

Два часа спустя Душан с рюкзаком и чемоданом в руке поднимался по темной лестнице дома, где в комнатушке на последнем этаже жила Мариенка. Он застал ее дома. На столе были разложены номера «Правды».

Мариенка быстро вскочила со стула и посмотрела на него с удивлением.

— Ты уходишь?! — воскликнула она и в смущении сложила газеты, чтобы он не увидал, что она читала его стихи.

Душан снял рюкзак, оглядел комнату и, подойдя к Мариенке, покраснел. Он пришел попрощаться с ней, но уже на лестнице решил: она должна уйти с ним.

— Послушай, Мариенка, — начал он, — я ухожу в горы, вот и зашел за тобой.

— Надолго? — спросила Мариенка, и Душан кивнул: — Меня посылают в Длгую, к партизанам. Я должен буду выпускать там газету, на ротаторе.

Девушка была ошеломлена. Душан уходит! Конечно, охотнее всего она побежала бы за ним, но как можно? Ведь завтра она должна отправиться с театральной труппой на фронт. А потом, разве она в него влюблена? Какой-то момент она колебалась, но, подумав о предстоящей завтра работе, покачала головой:

— Душан, ведь я завтра выступаю.

Ее слова привели Душана в смущение. Он и не подумал, что и у нее есть свои обязанности. Но ведь дело касается ее безопасности. Что, если фронт прорвут, если Бистрица не сможет долго выдерживать натиск врага?

— Мариенка, послушайся меня, пойдем, — сказал он шепотом, — там тебе будет лучше.

Она посмотрела на него с обидой.

— Ну а что подумают обо мне в театре? — возразила она. — Так уйти, бросить их было бы нечестно.

Душан решился сказать правду:

— Мне будет тяжело без тебя.

— А ты разве не вернешься? — спросила Мариенка.

Он осторожно взял ее руку, девушка виновато опустила глаза.

— Нет, — ответил он. — Ситуация, между нами говоря, очень серьезная. Я имею в виду положение на фронтах…

— Знаю, Душан. А ты должен идти уже сегодня? Да? Так знаешь что, — сказала она, сама удивляясь своей решительности, — я приду к тебе. Послезавтра, хорошо?

Душан просиял. Да, она придет, они будут вместе. Ведь за эти два дня ничего не случится.

— Ищи меня в Длгой, я буду жить в доме Толта, на нижнем конце. Только обязательно, Мариенка. Лучше всего, если ты договоришься в нашей редакции, оттуда тоже должны прийти ко мне. Это будет замечательно, — потер он ладони. Но лицо его опять стало грустным. — Будем издавать газету, там у меня ротатор и бумага. Книги я уже отправил… — Он устремил на нее восторженный взгляд и добавил мягко: — Это будет непосредственный контакт с партизанами. Ну, буду ждать тебя с нетерпением.

Он и сам не знал, что радует его больше: предстоящая работа или обещание Мариенки. Он смотрел на ее прекрасное лицо и с болью думал, что должен уже идти. Он слегка прижал ее к себе. Она не сопротивлялась. Он обхватил ее лицо ладонями так нежно, как будто боялся, что неосторожным прикосновением разобьет свое счастье, и поцеловал ее в губы. По его телу прошла дрожь, а губы его запылали.

— Мариенка, — прошептал он, до глубины души охваченный нахлынувшим на него чувством радости, — правда ли это? Скажи, это правда? — Он целовал ее руки, но, когда кукушка в часах на стене закуковала, сразу же спохватился: — Я должен уже идти, должен. Буду ждать тебя послезавтра, обязательно…

Мариенка стояла в задумчивости. Волосы цвета воронова крыла падали ей на лицо. Глаза ее блестели. На губах не было и тени улыбки, а когда Душан исчез в темноте лестницы, она прижалась к двери и тихо заплакала.

2

Маленькая военная повозка тарахтела по шоссе. Душан не спал всю ночь, и теперь его охватывала дремота. Его спутники, два солдата, сидевшие на переднем сиденье, тоже замолкли. Дорога была забита длинными колоннами солдат, между ними прокладывали себе дорогу автомашины.

Резкий звук трубы разбудил Душана. Они приближались к приютившейся под горой белой деревеньке с маленькой церквушкой. На площади солдаты штурмовали каменное здание, похожее на зернохранилище, и с полными руками возвращались на дорогу.

— Что здесь происходит? — закричал веснушчатый солдат с повозки и натянул вожжи.

— Склады открыли, — ответил ему толстый десятник, с трудом удерживая на весу перед собой ящик с консервами.

Вслед за этим зазвенело стекло. Офицер с красным, вспотевшим лицом размахнулся и сердито швырнул о придорожный камень литровую бутылку.

— Надо же так влипнуть! — закричал он, разъяренный так, что на губах его выступила пена. — Проклятье!

Он склонился к канаве, выкрикивая какие-то бессмысленные ругательства.

Душан посмотрел на него с сочувствием.

— Что с вами произошло? — спросил он, когда повозка поравнялась с офицером.

Тот процедил сквозь зубы:

— А вы попробуйте сами. Я три часа, как зверь, боролся за можжевеловку, а получил какую-то сивуху.

Взгляд его вдруг смягчился, и он молча посмотрел на третью бутылку, которая осталась целой. Он размахнулся, собираясь разбить и ее, но лишь осторожно отбил горлышко, смахнул кусочки стекла и с мученическим выражением на лице сделал глоток.