Мы попросили разрешения у мастера другой смены прийти на завод в наш выходной день, чтобы посмотреть, как эти тракторные детали делают сменщики.
Надо прямо сказать: среди ленинградских рабочих был еще жив тогда дух старой мастеровщины — нам никто ничего не показывал и не объяснял. Старые рабочие старались скрыть от новичков свои производственные секреты. Мы это поняли после нескольких неудачных попыток заговорить о трудностях со старшими токарями. И мы больше не обращались к ним.
Но наблюдательность обострилась, и мы скоро разобрались во всех секретах. Через две недели начали делать по восемь деталей в смену, а через месяц — и по десять! И понятно, зарабатывать стали по тем временам много. И тут случилось неожиданное: пожилые токари, недавно гнавшие от своих станков «молокососов», стали подходить к нам, заговаривать, угощать папиросами. Мы сначала недоумевали: откуда такое внимание? Потом поняли: пожилые рабочие боялись, как бы юнцы не начали выдавать по 11-12 деталей в смену, а тогда и им пришлось бы делать столько же. Через два-три месяца мы действительно почувствовали, что можем делать по 12 деталей в смену. Иногда так и получалось, но мы никогда не сдавали больше 10 штук, а все, что сверх этого, прятали в тумбочку и сдавали на другой день, сами работали в этот день спустя рукава.
Только много позднее, когда по Советскому Союзу прогремело имя Алексея Стаханова, мы поняли, что, скрывая свои возможности, вели себя тогда неправильно.
Проработав полгода в тракторном цехе, мы попросили перевести нас обратно в инструментальный. Так надоела однообразная работа, что не прельщал и высокий заработок. Мы заявили мастеру, что нас три с половиной года учили делать инструмент, а тут мы теряем свою квалификацию.
Однако нам сказали, что цех еще не вышел из прорыва, мы, дескать, хорошо работаем и потому отпустить нас невозможно, надо поработать здесь еще три месяца.
За все время работы на заводе мне не довелось видеть рабочих высшей квалификации. На потоке токарной обработки не было токарей выше 5-го разряда. Это были очень опытные, отлично знавшие свое дело, уже немолодые токари. На их работу было приятно смотреть: так у них все ладно получалось. Но я знал, что существуют токари 6-го и 7-го разрядов, а в инструментальных цехах и токари-лекальщики 8-го разряда. Не раз задавал себе вопрос: что же делают на своих станках эти неведомые мне токари 7-го разряда, если старшие товарищи, работавшие рядом со мной с поистине виртуозной ловкостью, имеют только 5-й разряд?
Я тогда даже отдаленно не представлял себе, какие большие знания нужны токарю 7-го разряда наряду с виртуозной ловкостью в работе. Однажды я спросил у мастера:
— Есть у нас на заводе токарь 8-го разряда?
Мастер спокойно ответил:
— А как же, есть. Геннадий Тимофеевич Скворцов из инструментального цеха — вот он и есть токарь 8-го разряда.
— А можете вы мне его показать?
— Ну, до инструментального цеха далеко, нужно на трамвае ехать. Ты сам сходи, спроси: «Где работает Геннадий Тимофеевич?» — тебе каждый покажет.
И вот я пошел в инструментальный цех смотреть на Геннадия Тимофеевича. В дальнем конце цеха за стеклянной перегородкой неторопливо двигался человек лет пятидесяти в черном халате. И тут я вспомнил: я уже видел его, когда начинал работать тут, в инструментальном. Мне он тогда показался очень занятым инженером или каким-то начальником. В черном сатиновом халате, с галстуком и белым воротничком, он казался чем-то очень озабоченным и очень серьезным. Так вот какой он — живой академик токарного дела! Впоследствии мне пришлось выполнять самые разнообразные работы, не раз встречаться с самыми большими мастерами токарного искусства, но эту первую встречу с настоящим токарным «зубром» я никогда не забуду.
Правда, встреча вышла односторонней: Скворцов даже не заметил стоящего за перегородкой, раскрывшего рот паренька. Но зато я глядел во все глаза.
Все здесь было непонятно: и невиданной системы токарный станок с двумя ходовыми винтами, и специальные заточные станочки, и оптические приборы с горящими зелеными глазками.
В первое мое знакомство с высшим мастером токарного дела я так и не понял, что же все-таки делает этот удивительный человек. Зайти за перегородку и спросить что-нибудь я не решился, хоть и было мне уже 20 лет. Вернулся в свой тракторный цех с чувством подавленности. Думалось, что на конвейере я всю жизнь буду точить одни и те же тракторные детали и самое большее доберусь до 5-го разряда.
Созрело твердое решение: уйду обратно в инструментальный цех. Написал заявление, отдал мастеру, тот сходил к начальнику цеха и очень быстро принес резолюцию: «Отпустить не могу». Написал заявление об увольнении «по собственному желанию» и через шесть дней был свободен.
Тогда, в начале 30-х годов, это было просто, и меня никто особенно не задерживал: еще было немало безработных, и в Ленинграде действовали две биржи труда. Правда, друзья не одобряли моего ухода, говорили, что месяца через три нас всех перевели бы в инструментальный цех. Но и они решили, что если через три месяца их не переведут в инструментальный, то они тоже уйдут с завода.
В эту весну, перед уходом с завода «Красный Октябрь», в моей жизни произошло одно знаменательное событие: я разговаривал с Сергеем Мироновичем Кировым. Я и раньше видел Кирова, знал, что он руководитель большевиков Ленинграда, очень хороший человек, настоящий ленинец. «Наш Мироныч», — говорили о нем на заводе рабочие.
Первый раз я увидел Сергея Мироновича зимой на стадионе «Динамо», что на Крестовском (теперь Кировском) острове. Шли соревнования по скоростному бегу на коньках. Я со своими товарищами стоял в толпе болельщиков подле самой беговой дорожки. Зрители на трибунах подняли невообразимый шум: наш скороход Кудрявцев выигрывал бег у чемпиона Финляндии! Я тоже кричал что было сил. Вдруг сосед толкнул в бок: «Не ори, смотри, Киров рядом!» Я обернулся и через два человека от себя увидел невысокого мужчину в шапке-ушанке и коротком пальто. Он кричал ничуть не меньше других, яростно хлопал руками в варежках, подбадривая нашего конькобежца.
Кирова окружили узнавшие его болельщики, и он, смеясь и восхищаясь, стал обсуждать с ними победу нашего скорохода.
Таким простым, жизнерадостным, веселым и общительным запомнился он с первой встречи. Потом я видел Сергея Мироновича не раз на том же стадионе «Динамо» на хоккейных матчах (это был хоккей с мячом, в шайбу тогда еще не играли). И всегда вокруг Кирова был народ, все старались пожать ему руку, перекинуться с ним словом. Крепко любили в Ленинграде Мироныча.
Весной я часто ходил с работы пешком на Петроградскую сторону. Путь был неблизкий, но в хорошую погоду я с удовольствием топал целый час с Выборгской стороны на улицу Красных Зорь, как тогда назывался Кировский проспект. Каждый раз я проходил мимо дома № 26/28, где жил Киров. В Ленинграде все знали, где жил Сергей Миронович. Однажды, когда я шел с работы, вижу: с Троицкого моста (теперь это Кировский мост) медленно спускается открытый автомобиль, а впереди его, шагах в двадцати, идет Киров и беседует с какими-то двумя товарищами.
Мне надо было идти в том же направлении. Я немного отстал и пошел сзади, наблюдая за Кировым. По-видимому, он ехал домой из Смольного и, решив пройтись, на Троицком мосту вышел из машины. Шофер не захотел оставить его одного и поехал потихоньку сзади.
Прохожие, конечно, узнали Мироныча, и двое уже оживленно о чем-то с ним беседуют. Так мы вышли на улицу Красных Зорь и уже приближались к дому, где жил Киров. Вдруг он остановился, подошел к группе рабочих, ремонтировавших мостовую, и о чем-то спросил их. Сразу вокруг них стал собираться народ. Я тоже подошел и встал поближе к Сергею Мироновичу, чтобы услышать, о чем он говорит. Он расспрашивал рабочих, как они живут, откуда приехали, сколько зарабатывают, как у них с жильем. Потом Киров спросил у рабочих:
— А почему вы сидите, не работаете?
— Не подвезли асфальт, вот уже третий час сидим без дела.