Да ради таких переживаний я и в Карфаген поеду.

…Но все это будет на обратном пути. Пока же я сижу в такси. Залив остался позади. Мы въехали в какой-то бесконечный, из множества слившихся городков состоящий, дачный пригород, минут двадцать уже гоним по шоссе под высокими пышными деревьями мимо вилл за оградами, мимо небольших площадей с магазинчиками и уличными кафе. Туристских отелей почти не видно. Справа в прострелах улиц мелькает близкое море. Оно здесь сине-дымное. Туманное. И нужно бы расслабиться, отвлечься от своей «карфагенской дури» и просто смаковать пейзаж ухоженного истомного средиземноморского побережья — ведь ясно же, что без поводыря Карфаген здесь мне не найти. Шофер, которому я показал страницу путеводителя с картой и фотографией каких-то двух колонн на фоне моря, как-то уж очень неопределенно улыбался и кивал головой.

Да и вообще, что может быть глупее и претенциознее, чем ехать смотреть город, о котором, кроме фразы «Карфаген должен быть разрушен», ты не знаешь ничего.

3

Скажу сразу, Карфаген я увидел.

Ситуация оказалась гораздо жестче и выразительнее, чем ожидалось.

Машина моя свернула с шоссе направо, проехалась по тихой улочке в сторону совсем уже близкого моря и, неожиданно развернувшись, остановилась у высокой решетки, что-то ограждающей. Шофер сказал мне (по-французски): «Все, командир, приехали. Вот тебе твой Карфаген».

Я вышел. За оградой небольшой парк. Ворота. Кассы. Билетер. Я все проделал и вступил на территорию. Несколько коротких аллей под пальмами. Справа, ближе к морю, открытое пространство. Мне, по-видимому, туда. Я прошел аллею и вышел на площадку. Ухоженный пустырь. Похоже на сад камней. На земле разложены античные окаменелости — фрагменты скульптур, каменных барельефов, колонн, надгробий. Стоят объясняющие таблички. Между ними дорожки для гуляния. По дорожкам гуляют. Слева в неглубоком котловане остатки грузных строений, образующих что-то вроде пещерного города. Над ними торчат две колонны, те самые, из моего путеводителя, но не такие, впрочем, эффектные сейчас, как на фотографии.

Все.

Вот это небольшое собрание археологического мусора, разложенного под открытым небом, плюс спекшаяся в тяжелые каменные глыбы кладка в котловане и есть античный Карфаген.

Ну и еще за спиной у меня, в аллеях — я потом их посмотрел, — огороженные остатки фундаментов и столбики надгробий.

Народ фотографируется, естественно. Плотный мужчина, облокотившись локтем на невысокую колонну, поставивши ногу за ногу, кричит жене по-немецки: я готов, снимай! Поза его превращает античную колонну в декоративную тумбу с постановочных фотопортретов, делавшихся в фотостудиях русских губернских городов во времена японской и германской войн.

Я поднялся на небольшую смотровую площадку (каменная терраса с балюстрадкой), посмотрел сверху на камни, послушал мелодичное журчание итальянской (в женском исполнении) речи, и когда девушка-экскурсовод махнула рукой в сторону разрытого котлована, в потоке ее слов проскочило знакомое: цистерна. Ага, значит, вот эти тяжелые полусводчатые каменные строения в котловане — остатки городских цистерн.

Сделал пару снимков. Потом спустился с этой терраски по каменным (античным, надо полагать) ступенькам вниз и прошелся до цистерн. Десять метров. Еще одна каменная лестница вниз, к цистернам. Я спустился, и — соответственно — поднялись и сомкнулись надо мной своды этого пещерного городка, обозначились его площадки, галереи, проходы-лабиринты. Сложено все из серого ноздреватого камня. (Песчаник?) Сооружение старое. Очень старое. Настолько старое, что камень, из которого оно строилось, устал держать на себе след человеческого усилия, устал быть даже развалинами Города — выщербленный, выветренный, он практически вернулся уже в свое исходное состояние — в состояние просто камня, то есть времени, не имеющего (для меня по крайней мере) начала и конца.

И эти каменные руины, на которые я смотрю, воплощают сейчас для меня не память об истории (то есть о человеке) — они материализуют сам процесс развоплощения, растворения жизни и памяти о ней. По сути, я смотрю на испаряющееся, исчезающее на стекле влажное туманное пятно моего выдоха: ну, а — несколько секунд или несколько тысячелетий — временная протяженность этого процесса уже не принципиальна, да и порядок здесь сопоставим.

То есть ничто не вечно. Мысль как бы тупая. Элементарная. Но холодок пробирает, когда тоскливую жуть этой мысли материализует камень.

Вот это и есть Карфаген.

Не руины, хранящие память о городе, а материализованная в камне Идея Разрушения Города.

Оказалось, что для полноценного, так сказать, посещения этого памятника истории вполне достаточно фразы, произнесенной две тысячи лет назад: «Карфаген должен быть разрушен».

Очень хотелось бы надеяться, что даже Катон Старший не представлял себе степень, до которой может дойти разрушение города.

Тот ненавистный Катону финикийский Карфаген римляне разрушили до основания. Даже землю на этом месте перепахали. Но и этого казалось им мало. И чтобы уничтожить саму память о процветающем — торгующем и созидающем — финикийском Карфагене, римляне построили на этом месте свой, римский Карфаген. Но место уже было проклятым — от каменного тела их, огромного по тем временам (сужу по остаткам цистерн) города не осталось ничего, кроме полусотни фрагментов, которые, не стесняя друг друга, вполне могут разместиться на склоне размером с московский детский парк. Весь заповедник я обошел минут за двадцать.

Вот сила зависти и сила ненависти к чужому процветанию. Чужому — принципиально, потому как финикийцы создавали свою империю, презрев фундаментальные основы античного мира, презрев кровожадную воинскую доблесть того же Рима. Процветание финикийцев основывалось на уме, на дипломатических и менеджерских, как сказали бы сегодня, талантах административной элиты, на трудолюбии ремесленников, на предприимчивости купцов и опытности мореходов — финикийцы жизнь выращивали, а не завоевывали. У них даже армии своей не было. При необходимости нанимали. Зрелище для римлян действительно непереносимое.

По сути, передо мной памятник не городу — это памятник фразе Катона Старшего «Карфаген должен быть разрушен». У римлян было много врагов, но никто не вызывал у них такой выжигающей все и вся злобы. Жуть ее пробирает даже меня, бесконечно далекого и от Катона, и от финикийцев. Вот ОНО. Перед тобой. Смотри.

4

И еще один карфагенский сюжет. Сегодняшний. Как бы параллельный. Территория архитектурного заповедника, расположенного у подножия холма, образует прямоугольный треугольник. Один катет — решетка забора, за которым улица, второй — парапет, за которым море. Ну а гипотенузой стал высокий (метра три) белый забор-стена, который, начинаясь в дальнем углу заповедника у моря, поднимается по склону вверх, отрезая заповедник от холма, прижимая его к морю. Там, на холме, нависающем надо мной, уже нагулявшимся по немногочисленным дорожкам и аллеям и сидящим сейчас в маленьком открытом кафе, и пьющим кофе, и курящим свою сигаретку (последнюю, кстати, в пачке), — там, на холме, другая жизнь. Нынешняя. Тунисская. Из зеленой пены пышных крон вздымаются верхние этажи дворцовых построек. А сверху над крышами реет огромное полотнище красного флага с пятиконечной звездой и белым полумесяцем. Это загородный дом президента. Белый забор принадлежит уже не заповеднику, он отделяет резиденцию. По нашу сторону, то есть на территории заповедника, под забором расставлены сторожевые будки, и у каждой будки вооруженный солдат. Бдительно и настороженно всматриваются они — больше им смотреть некуда — в нас, туристов. В иностранцев, каждый из которых по приезде в Тунис был предупрежден: в этой стране можно фотографировать все, кроме президентских резиденций. И гуляя по заповеднику с расчехленным фотоаппаратом или видеокамерой, каждый из нас постоянно чувствует на себе взгляды вооруженных людей. Нет, стрелять из своих длинных автоматов в тебя, неосторожно повернувшего камеру в сторону дворца, они, скорей всего, не будут, и никто не побежит засвечивать пленку. Но и ощущения вот этого присмотра за тобой вполне достаточно.