Дети-нищие

Двухдневная экскурсия из Суса в пустыню Сахара заканчивалась в городе Керуане, четвертом священном городе мусульман, как написано в путеводителе. Автобус остановился на площади перед главной мечетью, нас выпустили на десять минут. Уже смеркалось, и мы были единственными туристами на площади. Последними, надо полагать. Стояли, смотрели, перекуривали, на этот раз даже не фотографировали, слишком плотными уже были сумерки, да и устали все, хотелось поскорее домой — в свой номер, свою ванную комнату, до которых оставалось чуть больше часа пути.

И тут, как дурной неотвязчивый сон, раздается снизу тихий жалостливый голос, я опускаю глаза с минарета на закатном небе и вижу перед собой мальчика лет одиннадцати-двенадцати с искаженным несчастным лицом, он что-то неразборчиво (а если б и разборчиво, что с того) бормочет и требовательно протягивает руку. Ноу-ноу, отмахиваюсь я от него. Местная форма профессионального доения туристов — детское нищенство у мечети. Назойливое и неотступное. Приходится сделать пару резких шагов в сторону, и мальчик, сохраняя ту же замедленность движений недужного, несчастного ребенка-инвалида, уже включается возле другого туриста. Через минуту — другой голосок в той же тональности. Опустив голову, вижу на этот раз уже девочку лет десяти, кулачки прижаты к векам и растягивают кожу, перекашивая лицо, уголки губ опущены вниз, волосы слегка всклокочены. Я снова отшатываюсь.

Десять минут кончаются, и все облегченно лезут в автобус.

Я устраиваюсь на свое место у окна. Укладываю в рюкзачок напрасно побеспокоенную видеокамеру и фотоаппарат, достаю бутылку с минеральной водой. Попутчики также деловито и сосредоточенно располагаются для финального отрезка пути. В окно никто не смотрит. А за окном на площади остались двое этих детишек. Они стоят напротив моего окна. И у мальчика лицо уже не сведенное гримасой боли и отчаяния, а нормальное, продолговатое лицо симпатичного арабского мальчика. Он стоит чуть расставив ноги, корпус развернут, правая рука на бедре, он застывает и вдруг резким движением вскидывает руку, наводит два вытянутых, прижатых друг к другу пальца, которые сейчас кольт, выхваченный из кобуры, и делает два выстрела по колесам. И чуть замедленным щегольским движением вставляет свой кольт в кобуру. «Смотрите, Володя, — поворачиваюсь я к соседу, — тот жалкенький мальчик, который канючил на площади «ван динарчик», расстреливает наш автобус».

Сосед поворачивает голову к окну, да-да, говорит он, мальчик сейчас целится в вас. Я оглядываюсь, кольт наведен на меня. Растопырив пальцы, большой вверх, указательный (дуло) на мальчика, я стреляю тоже. И, похоже, успеваю раньше. У мальчика приоткрывается рот. Двумя руками он хватается за ружье. Я поливаю его из автомата. И мальчик входит в азарт, он готовит гранатомет. Чуть в стороне от него я замечаю девочку, наблюдающую за нашей игрой, — лицо расслаблено, руки опущены, и такое у нее оказывается хорошенькое новенькое лицо, что я залюбовался. Девочка поймала мой взгляд и тут же зарыла глаза кулачками и безобразно растянула губы, превратившись в уродливую нищенку. Ну уж нет! я тоже перекосил лицо, выкатил глаза, отвалил челюсть и высунул наружу безобразный язык. Девочка замерла, потом кулачки раскрылись, ладошками она закрыла лицо, но удержать сделанного местными имиджмейкерами лица уже не смогла, я вижу, как расползаются из-под ладоней ее губы — уже не вниз, а вверх, потом и руки отпадают, открывая ослепительно белые зубы в улыбке. Она толкает в бок отвлекшегося мальчика, чтобы тот тоже посмотрел на старого лысого мужика, который корчит им рожи. И дети, забыв о своих профессиональных обязанностях, превращаются в симпатичных обезьянок: делают мне ладошками уши, выкатывают глазки, скалят зубы, почти подпрыгивая от восторга. У них перерыв в работе на неожиданную игру с туристом. Да и, собственно, кончилась на сегодня их работа, площадь пуста и темна.

Автобус наш трогается. Девочка, прижав правую ладошку к губам, взмахивает ею в воздухе, посылая нам с Володей воздушный поцелуй. Умница! Дети стояли рядом и махали нам, отъезжающим, и мы с Володей тоже помахали на прощание.

Примерно через час, проезжая в полной уже темноте последний перед Сусом поселок, я, откинувшись на кресло, с музыкой в ушах из плеера, смотрел на выскакивающие из темноты домики, кусок низкой стены и дерева, потом на группу подростков под фонарем на пустыре, дальше еще две фигуры, парни чуть постарше, — я успел ухватить взглядом широкий замах правой руки одного из этих парней. Камень — крупный, судя по звуку, — попал чуть ниже стекла, в металлическую часть автобуса. Удар, достаточно сильный, пришелся на два сиденья впереди, где у оставшегося целым окна спала мама-армянка с десятилетней дочкой.

Карфаген

1

…Получается, думал я, уже начав движение в сторону Карфагена, что едешь ты потому только, что Карфаген рядом с Тунисом, а ты — в Тунисе. Типа «Побывать в Тунисе и не увидеть Карфаген?!!» Едешь, что б не нарушать туристского протокола. Не более того. От экскурсии, например, в город Дуга, где сохранились древнеримские виллы, колизей, театр, бани, бордели и даже общественные туалеты, ты отказался. Вот и замечательно, что сохранились, спокойно думал ты, ну а я, даст бог, в Италию съезжу, на оригинал посмотрю. В Тунисе я для того, чтобы смотреть Тунис — африканский, арабский, средиземноморский, исламский и т. д.

И тем не менее я еду в Карфаген.

Зачем? Постоять в очередной раз у руин, вздрючивая себя словами «античность», «Рим», «древние камни», «колонна» и проч.?

Нет, я могу понять попутчиков по коллективным экскурсиям, которые на каждой остановке вырываются из автобуса первыми: «Коля! Коля! Скорей! Сфотографируй меня на фоне, пока народ не набежал. А теперь здесь. И вот так. И вот здесь». Они фотографироваться поехали. Чтоб можно было дома показать (да и самому убедиться): Я и Колизей, Я и Античность, Я и История. Нормально.

Ну а тебе-то эти развалины зачем? Мало ты их видел? Юношеский энтузиазм, с которым когда-то натягивал себя на воспарения в «высоты истории» и «культуры», выветрился окончательно. Остался только стыд за позы, которые принимал перед самим собой.

…Но как выясняется, и стыда настоящего не накопил, — погулявши по Тунису, досыта насмотревшись столичных красот и восточной трущобной экзотики, тем не менее сел в такси и потащился смотреть еще и Карфаген. Уже через не могу. Но — полагается. Типа уплочено.

2

Ехал я именно в такси, то есть лишив себя последнего оправдания — путешествия.

Карфаген сегодня — это один из дачных пригородов столицы, куда тунисцы едут «за город». Я мог бы воспользоваться их маршрутами. Я прокатился бы по улицам Туниса в зеленом вагончике трамвая, которые здесь называют метрополитеном. На конечной я бы пересел в синий вагон пригородной электрички, которая понесла бы меня от города — через залив, по перешейку, и столица развернулась бы передо мной с моря панорамой, а потом — пунктиром набережных, портовых сооружений, кранов, крохотных свечек тунисских небоскребов, а за (и над) столицей по всему горизонту протянулись перистые нежно-пепельные облака, легшие на невысокие горы. Ну а самое главное, я бы оказался внутри ИХ жизни, уже почти не отделенный от нее статусом туриста, я бы действительно путешествовал, а не совершал экскурсию (разница вроде небольшая, но иногда — принципиальная).

…Вокруг меня школьники и студенты, то ли как самые мобильные, то ли просто страна такая молодая — пригородные автобусы и электрички почти всегда забиты здесь молодежью. И я, втиснувшийся в их толпу, гляжу как бы снаружи, издали, отмечая типы лиц, прически, одежду, жесты, позы. Но, слава богу, это недолго. Потому как воротит меня от протокольной наблюдательности путешественника. Как одеты? Да никак! Обыкновенно. Как в Москве, в Барселоне, в Малоярославце — куртки, джинсы, рубахи, блузки, в руках папки или сумки. На самом деле мне другое нужно — просто стоять в этом сумрачном от черноволосых голов вагоне, ощущая ногами железную дрожь рельсов под полом. И нежить глаз аристократической утонченностью арабских лиц. Темнотой смуглых девичьих лиц, тревожащих (притягивающих, завораживающих) взгляд жаром оставшегося в их коже полуденного солнца, жаром стремительного тока молодой крови. Это почти сокровенное — не для чужих (моих) глаз — действо: пугливое движение зрачка по глазному яблоку, внезапная улыбка, обнажающая снежную белизну зубов над влажными розовыми деснами; быстрый язычок проводит по верхней губе, нервные пальцы теребят ткань на рукаве блузки, и я очень хорошо сейчас понимаю, почему ислам предписывает женщинам закрывать лица. Я перевожу взгляд на подростков, висящих в открытых дверях вагона, — такое у них развлечение: раздвинув руками створки дверей, зависнуть над проносящейся с грохотом землей; бесноватая забава не кажется мне бессмысленной — как иначе избыть им дрожь от присутствия за спиной сверстниц? Бьются на ветру стриженые черные волосы, напряжены цепкие, сухие, пока еще без намека на бицепсы руки, удерживающие на весу их тела. Ну а мне, громоздкому, костлявому иностранцу, светящему в вагоне лысиной и седыми висками, остается только воровато косить глазом в сторону этого горячечного клокотания жизни и радостно удивляться неожиданной остроте проживания явленного мне мира. К перечисленным приметам коего необходимо добавить достающимися мне осколками — в просветах между распущенными и собранными на девичьих затылках волосами, между бугристыми плечами стоящих мужчин и морщинистыми щеками и шеями сидящих спиной к окнам стариков — маслянистый блеск синего залива снаружи с парящими силуэтами тяжелых судов и сияние оранжевой солнечной пыли на горизонте, в котором тонет близкая совсем гора, как будто сошедшая с картины Марке.