Генерал-лейтенант Болдин, заложив руки за спину, медленно идет вдоль сдвинутых деревянных, добела выскобленных столов, на которых расстелена карта, угрюмо поглядывая на синие и красные стрелы, на цифры и знаки, то густо, то редко раскинувшиеся на блекло-голубом полотнище. Полчаса-час назад эти цифры выкрикивали далекие хриплые возбужденные голоса. Они пробивались по перебитым во многих местах осколками и снова скрепленным человеческими руками проводам. Где-то рядом с наспех скрученными медными проволочками лежат связисты, жизнь отдавшие за то, чтобы цифры эти вовремя легли на карту.

Даже освобожденные от эмоций, отлившиеся в привычные бесстрастные формулировки боевых донесений слова и фразы людей, перебегающих там, в снежных полях, склоняющихся на миг к полевым телефонам, возбуждали командарма. В них все еще звучал лихорадочно бившийся в наушниках пульс боя. А на столе лежала карта, где все это, словно вылитое из расплавленного металла, застывало теперь, охлаждалось, но все еще по-прежнему обжигало.

Яркий электрический свет, такой непривычный для деревенской утвари, сдвинутых со своих извечных мест широких лавок, кадушек, для почерневших от времени бревен, подчеркивал нездешность и праздничность генеральских и полковничьих мундиров. Только лица людей, одетых в эти мундиры, продубленные морозом и ветрами, были сродни вытертым до коричневого блеска, изрезанным глубокими шрамами лавкам, столам, всему, что было в деревенской избе.

— Итог дня неутешителен, — остановился наконец командарм. — Сделали больше, чем могли, больше, чем в силах человеческих, но меньше, чем рассчитывали.

Он помедлил, слушая взволнованные голоса своих помощников, и поморщился: все это он знал. И то, что по своим боевым возможностям состав армейских соединений не соответствовал поставленной задаче. И то, что начертание переднего края делало маловероятным успех предпринятого наступления. Все это было известно задолго до того, как приказ двинул войска вперед. Но с самого начала войны, целых восемь месяцев, проклятых этих месяцев, он наступал и отступал, никогда не имея под рукой средств, хотя бы равных тем, какими располагал противник. Ему доводилось прорываться из окружения, командуя соединением, по численности не превышающим полк, приходилось с ротой ходить в атаку. А рядом, заходясь в неистовом «ур-р-р-а!», бежали со штыками наперевес люди и с лейтенантскими «кубарями», и с генеральскими звездами в петлицах, и с полковничьими шпалами… Он-то вырвался, вывел сколько мог. А те, что навек остались зарытыми в белорусских лесах, да они бы счастливы были, если б имели столько сил, чтоб хоть деревню вырвать навсегда из рук врага. Вырвать и не отдать. Никогда. Счастье, безумное счастье, им не улыбнувшееся. Ему же надо освободить город. Маленький. Не на каждой карте найдешь. Но их пока всего-то два десятка родных городов, отбитых у противника.

Командир стрелкового батальона 1154-го полка капитан Кабиров. Убит под Рославлем в сентябре 1943 г. Снимок 1943 г.

— Приступим… — садится командарм на подвернувшуюся табуретку. — Что у Глушкова?

— Глушков убит, — слышит он в ответ. — Дивизию принял начальник штаба майор Страхов.

Боль, полоснувшую разом, горло, сжатое спазмой, никто не должен видеть.

— Бомба? Снаряд? — поднял он тоскующие глаза на начальника штаба. — Где?

— Пулемет… — качнул тот головою. — Под деревней Проходы.

Кому расскажешь, что трое суток назад ты сам провел на карте Михаила Глушкова красную стрелу через деревню Проходы, сам обозначил место, где старому другу придется отдать жизнь. Командир дивизии, а пулей, пулей убит, словно взводный или ротный… Кровью пишутся по земле прочерченные на картах красные генеральские стрелы.

— Что с десантом тысяча сто пятьдесят четвертого полка на Варшавском шоссе? — стирает он рукою боль с лица. Горевать он будет потом, потом, сейчас он только командарм.

Десант все еще удерживает шоссе. Невероятно, невозможно, но немцы еще не сбили полк с Варшавки, как ее все тут называют.

— Конечно, если б не Константин Николаевич, — генерал Болдин благодарно взглянул на невысокого артиллерийского генерала, — если б он не закрыл огнем шоссе от Адамовки до двести сорок восьмого километра…

И обрывает себя:

— Какой расход снарядов?

А узнав, сокрушенно крутит головой, словно воротник кителя режет шею: на завтрашний день еще так-сяк, еще хватит, а послезавтра, а через три дня, а если противник перейдет в наступление?

— Не перейдет? — угрюмо смотрит он на сказавшего эти слова начальника разведывательного отдела. — Уверены? Нигде не обнаружили группировку немцев, изготовившуюся для удара?

Он знает все сам. Помнит каждый немецкий полк вдоль фронта четвертой полевой и на всю его глубину. Ему обо всем докладывают ежечасно. Но война есть война. Час назад не знали, не нашли, не разглядели, а пять минут назад могла прорваться радиоволна, принесли донесение, которое все перевернет.

Начальник штаба забирается карандашом в глубь немецкого расположения на карте. Кавалерийский корпус генерала Белова пробивает из немецкого тыла дорогу к Варшавке. Кавалеристы дерутся под Милятином, под Спас-Деменском. От Вязьмы до Зайцевой горы горит тыл немецкой четвертой полевой. Парашютисты четвертого воздушно-десантного корпуса, отдельные части тридцать третьей армии, оставшиеся у немцев в тылу, партизанские отряды — все отвлекают на себя целые дивизии фон Клюге. Никто не доносит о немецкой группировке для наступления. Еще бы людей, боеприпасов, техники — и вся четвертая полевая была бы окружена. От Вязьмы до Юхнова. От Юхнова до Зайцевой горы. Таким и был приказ командующего фронтом.

— Будем реалистами, — останавливается командарм.

Немцы под Юхновом, к утру двадцать четвертого ушли с командных высот, ушли из Чеберей, Сулихова, Чернева — из тридцати двух деревень, за которые плачено большой кровью. Сами ушли, прикрывшись слабыми заслонами. Движение по Варшавскому шоссе только на запад от Юхнова.

— Не нравится фрицу, — роняет кто-то, — не привыкли воевать в окружении.

Эх, если б окружение. На карте-то оно вроде бы и так. Вроде бы вот-вот сомкнется кольцо. Но командарм видит не карту. Перед его мысленным взором проходят за шоссе эскадроны на голодных, отощавших конях, парашютисты, утомленные многодневными боями. И всюду их втрое, вчетверо меньше, чем гитлеровцев.

— Есть уверенность, что Белов пробьется к Людково или Зайцевой горе? — спрашивает генерал, заранее зная, что нет такой уверенности, хотя немцы уже отходят из-под Юхнова.

— Что ж, если десант тысяча сто пятьдесят четвертого немцы не собьют двадцать четвертого, — задумывается командарм, — если…

Член военного совета армии прерывает поток тревожных раздумий и докладов. По политдонесениям комиссаров в наступающих войсках за одни сутки произошел перелом. И это после месяца неудачных попыток прорваться к Юхнову, после тяжелейших потерь. Всюду с волнением вслушиваются, как гремит и разрастается канонада в тылу у немцев, говорят, что надо торопиться на выручку…

— Понимают, почему так резко усиливается огонь? — кивая головой, будто бы соглашаясь, хмуро спрашивает командарм.

— Понимают, понимают, у наших в немецком тылу снарядов в обрез, ими не покидаешься. Это немцы, оказавшись в угрожающем положении, лупят шквальным огнем, сняв его из-под Юхнова. Бойцы умом и сердцем откликаются, верят, что теперь возьмут.

— Да, да, — постукивает командарм карандашом по Варшавке у деревни Людково, — если оседлавший шоссе полк продержится еще день, обстановка может для противника стать катастрофической.

Карандаш упирается в Зайцеву гору, ползет в сторону Вязьмы. Если… если… если… Стоп. Дальше уже полоса другой армии.

— Приказ подготовлен? — отрывается наконец командарм от карты.

Начальник штаба вынимает из папки несколько аккуратно отпечатанных листочков. И командарм берет их — чистенькие, белые, с ровными строчками, и долго смотрит, словно сквозь них. Там нет никаких «если». Там тысяча сто пятьдесят четвертый полк все еще полк, а не три или меньше сотни штыков, щетинящихся вдоль Варшавского шоссе. Там конница Белова прорывается к шоссе, четвертый воздушно-десантный корпус перехватывает узлы дорог, выбивает немецкие гарнизоны, партизанский отряд «дедушки» выходит из леса и бьет…