И еще: Позднышев не допускает сомнений типа: может быть а может быть и не так или совсем не так. Многое из того, что происходило в его жизни, особенно в том, что касалось обустройства семейной жизни, ее начала, развития и трагического финала, он рассматривает как нечто поучительное, имеющее общеобязательный смысл. Но здесь-то труднее всего согласиться с Позднышевым (и его собеседники понимают это): ведь факты интимной личной жизни меньше всего, пожалуй, поддаются обобщениям, каждый из них резко индивидуален и неповторим. Можно заметить (кстати, что именно тут пролегала и линия спора Чехова с Толстым, который, как уже отмечалось, во многом разделял позицию своего героя): эта полемика особенно очевидна в чеховской «Ариадне». Чехов был убежден, что изображать надо общеобязательные идеи на примере отдельного человека, а — самого человека, в жизни которого всегда есть что-то, не покрываемое этими идеями или теориями и делающее их совсем общеобязательными [49]. «Теория», из которой исходит Позднышев, объясняя непрочность своего брака и брака вообще, состоит в том, что мужчину и женщину соединяет только чувственная любовь. Обостряя в споре эту мысль, он замечает: «Всякий мужчина испытывает то, что вы называете любовью, к каждой красивой женщине». И в ответ собеседнице, спро­сившей его: «Разве вы не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве?» — иронизирует: «Духовное срод­ство! Единство идеалов!.. — Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость)» (Т, 27, 14).

И продолжая свой монолог, в тоне непререкаемом, на разные лады варьирует свою главную мысль: «Любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости»; женщина зная что «наш брат все врет о высоких чувствах — ему нужно только тело»; «женщины, особенно прошедшие мужскую школу, очень хорошо знают, что разговоры о высоких, предметах — разговорами, что нужно мужчине тело и все то, что выставляет его в самом заманчивом свете (Т, 27, 22).

Эти и подобные им утверждения Позднышева призваны отрицать саму возможность уникальности выбора единственного и неповторимого спутника жизни, отрицать любовь, в которой плоть духовна, а дух не бесплотен, любовь глубоко индивидуальную, возникающую, когда встреча не случайна, встреча суженого и суженой. И тогда сравнительно легко выстраивается определенная система доказательств, призванная убедить, что всякий брак обречен на неудачу.

У чувств, как известно, очень короткая память. Понимать и толковать это можно в самых разных аспектах, влюбленность такого рода («телу нужно тело») всегда непродолжительна: она исчезает вслед за удовлетворением чувственности, и тогда обнаруживается, что сбли­жались «два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого» (Т, 27, 32). Следует сказать также, что телу действительно нужно тело и совсем не нужна душа этого человека, не нужны и его индивидуальность, духовная зрелость и независимость. После многих лет совместной жизни Позднышев признается себе, что никогда не интересовался духовным миром жены и приходит к выводу, что совсем не знает что она за человек: «Она? Да кто она? Она тайна, как была, так и есть. Я не знаю её. Знаю ее только как животное» (Т, 27, 64).

Невольно соглашаешься с парадоксальной мыслью, кем-то высказанной, что духовное одиночество тем сильнее, чем теснее сближение телесное. И одиночество это вызывается тем, что тело, в своем неудержимом стремлении к безраздельному обладанию другим телом, выступает в роли большого и беспощадного деспота и повелителя, а поработитель всегда одинок и несвободен. Естественно, что его угнетает и то и другое, тем более, что ему непонятна природа их и происхождение, и в частности то, что чем больше порабощаешь другого, тем несвободнее становишься сам, и как раз этого не можешь простить ему, хотя вины его в том никакой нет.

Рассказывая, как ревность пробудилась и безраздельно завладела им и привела к преступлению, Позднышев, по сути дела, ведет речь не о мужчинах, возможных соперниках, хотя эта тема и звучит довольно отчетливо в связи с Трухачевским. В гораздо большей степени эта ревность была продиктована тревожным ожиданием того, что жена обретет духовную зрелость и независимость. Как уже отмечалось, он прекрасно понимал, что связывали их только телесные («животные») отношения. И как ни ужасна была атмосфера и содержание их семейной жизни («период любви — период злобы; энергический период любви — длинный период злобы» (эта жизнь могла бы продолжаться до старости, и я бы думал, замечает Позднышев, что «прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все» (Т, 27,45).

Подобные мысли и настроения, разумеется, были и у жены, о чем говорится Позднышевым: «…Мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого» (Т, 27, 45). Понятно однако, что роли у «колодников» весьма несходные: один из них настроен был властвовать и прежде всего в том, что касалось его телесных желаний и потребностей, другой далеко не всегда хотел идти навстречу им, и потому — его слабость оборачивалась силой, а зависимость – своевольным диктатом. Как раз это и побуждает Позднышева пристально и ревностно следить за тем, чтобы власть его не нарушалась и ничто не препятствовало бы исполнению его вожделений.

Помехами и угрозой, по мнению Позднышева, способно было выступать очень многое, все то, что так или иначе могло увлечь или отвлечь жену из спальни и дома. Понятно поэтому почему так взволновался он, когда в какой то момент жизни «она физически раздобрела и похорошела, как последняя красота лета», и что более важно – «она чувствовала это и занималась собой… она как будто очнулась…, опомнилась и увидала, что есть целый мир Божий с его радостями, который она забыла, но в котором она жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала. «Как бы не пропустить! Уйдет время, не воротишь».

И вот она стала оглядываться, как будто ожидая чего-то, я видел это и не мог не тревожиться… Она занималась детьми меньше, не с таким отчаянием, как прежде, но больше и больше занималась собой, своей наружностью, хотя она и скрывала это, и своими удовольствиями и даже усовершенствованием себя. Она опять с увлечением взялась за фортепиано, которое прежде было совершенно брошено, с этого все и началось (Т, 27,47-48).

Итак, что «началось»? Жена возобновила занятия музыкой, к первых, и, во-вторых, в их доме, в связи с этим, появился «полупрофессиональный» музыкант, скрипач Трухачевский, с которым она однажды исполнят сонату Крейцера Бетховена, а затем произойдет трагедия.

Интересно, что Позднышев, нисколько не отрицая вспышку радости, толкнувшую его на убийство жены, все время повторяет, что дело было вовсе не в том, что он таким образом защищал «свою поруганную честь». «Все произошло оттого, что между нами была та страшная пучина…, то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу, при которой первого повода было достаточно для произведения кризиса. <…> Если бы явился не он, то другой бы явился, если бы не предлог ревности, то другой» (Т, 27, 49-50).

Можно ли согласиться с Позднышевым, что это был всего лишь «предлог ревности»? И что «повод» для «произведения кризиса» быть и какой-то иной? Однозначный ответ здесь вряд ли возможен. Он верит и не верит, что жену и Трухачевского соединяет и сближает только предстоящий концерт и репетиции к нему. Точнее говоря, он изо всех сил старается верить и очень хотел бы, чтобы в это поверили и окружающие. «Я очень любил музыку и сочувствовал их игре… он играл превосходно, и у него было в высшей степени то, что называется тоном. Кроме того, тонкий, благородный вкус, совсем не свойственный его характеру. <…> Он держал себя очень хорошо. Жена казалась заинтересованной только одной музыкой и была очень проста и естественна. Я же, хотя и притворялся заинтересованным музыкой, весь вечер не переставая мучался ревностью.