Мальтакус просто повесил себе через плечо «Байретту»{66} и явился как фотограф, Шальплагтен-Трюпель — как «сливовый трубочист»{67}, со стремянкой и в цилиндре; госпожа Цшунке — с редисками, привязанными к сережкам, госпожа Кнаббе — в медицинском халате, со взваленным на спину гигaнтским коренным зубом; рядом с ней — госпожа Теерваген и супруги Хоних которые явно себя особо не утруждали (Бабетт — в пионерской блузке и синем кепи, на кивок Мено она ответила дурацким пионерским салютом; Педро Хоних — в борцовском кимоно и с медалями на груди). За ними — адвокат Йоффе, остроумно вырядившийся бюрократом, и госпожа Арбогаст, весело с ним болтающая; фиолетовые волосы баронессы при здешнем освещении отливали металлическим блеском; бросался в глаза контраст между замшево-коричневым лицом и шкурой далматина, которую она — скорее ради декоративного эффекта, нежели чтобы не мерзнуть, — набросила себе на плечи. Вслед за ней шествовали все обитатели дома «Под мартышкой», предводительствуемые смешливой вдовой Фибиг в роли Бабы-яги, под руку с господином Рихтером-Мейнхольдом, одетым в желто-красное, как и публикуемые им ландкарты.

— Смотрите, а вот и воздухоплаватели. — Альбин Эшшлорак кивнул в сторону террасы, только что выхваченной из темноты светом прожекторов. Госпожа Альке и двое официантов в белых куртках уже распахнули ведущую туда дверь, возле которой тут же столпились любопытные. <…>

Воздушный шар опустился, управлял им господин Ритчель, в белой бескозырке и с боцманской трубкой во рту. Рядом с Арбогастом (в черном плаще) Мено обнаружил Юдит Шеволу (она дерзко облачилась в мужской кожаный костюм авиатора, на ней был даже летный шлем) и Филиппа Лондонера: тот выбрал живописные лохмотья флибустьера.

— «Летучий голландец», — с насмешкой проронила Ослиная Голова, — занесенный к нам из дальних морей бурями и штормовыми ветрами. Надо же, чтобы такое случилось в самый канун праздника рабочего класса! Капитан корабля тоже здесь. Стоит рядом с Кожаной Сентой…{68} Все это скучно, нелепо и, главное, лишено обаяния. А ты что думаешь, Альбин?'

— Думаю, ей надо подумать о своей безопасносги. Море ведь холодное и глубокое…

— Ваши коллеги пожаловали, — Ослиная Голова кивнула в сторону двери. — Хайнц Шифнер в тоге, с лавровым венком на голове. В руке он держит чертополох, не исключено, что и настоящий. Вероятно, намекает на характер заключаемых им договоров с авторами. Что скажете, Роде, по поводу сегодняшнего превращения вашего шефа? Просто невероятно! Признайтесь, вы сбиты с толку?

— Барышня Вробель как Шоколадница, — сказал Альбин, облизнув губы. — Аппетитное дитя, очень хочется понаблюдать, как эта гордячка однажды растает. И она еще весы держит, чаши носят имена Приди, Уйди… Я покараулю ваше место! — крикнул он вслед уходящему Мено.

Прикатила и партийная номенклатура Дрездена. Прикатила: на линейке с резиновыми шинами от экипажной фирмы «Хекман»; Лошадница Юле{69} сидела на козлах и разукрашенным по случаю праздника кнутом погоняла двух тяжеловозов. Фуникулер тем временем доставил других гостей и просто здешних жителей, которые украдкой бросали взгляды на наряженных рыцарями партийных секретарей, громко чокающихся друг с другом. Жены партаппаратчиков, одетые как владелицы замков, вели себя тише. Прохожие сутулили плечи и старались поскорей миновать эту группу. <…>

Барсано говорил плохо, но коротко. Фразы были теми же, что всегда, и Мено спрашивал себя: верит ли сам Барсано в то, что говорит? скрывается ли за такими словесами живой человек, как в случае Лондонера{70}, который в профессорской коллегии и при прочих подобных оказиях ведет себя совсем иначе, чем дома, в своем кругу? О Барсано распространились кое-какие слухи, Лондонер рассказывал Мено, что репутация первого секретаря — на взгляд берлинского руководства — в последнее время пошатнулась: он, мол, слишком тесно сблизился с «друзьями» в Москве, питает неумеренную симпатию к определенным идеям тамошнего председателя Верховного Совета. Имел место даже «обмен визитами». Сейчас-то старый Лондонер лежит больной, у себя дома на проспекте Клары Цеткин; тем не менее еще вчера он присутствовал на читке одной пьесы, поправлял английское произношение Мено и так радостно-увлеченно следил за любимыми репликами, что его сегодняшнее отсутствие, якобы по причине болезни, заставляло серьезно задуматься. Конечно, Лондонер, в чем Мено был убежден, предупредил бы по крайней мере Филиппа, Юдит, обоих Эшшлораков и его самого, если бы знал, что появляться на маскараде, устроенном Барсано, опасно. Хотя, продолжал размышлять Мено, Лондонер мог намеренно воздержаться от такого предупреждения, ибо выдуманная им отговорка выглядит правдоподобнее, если нет его одного, тогда как близкие ему люди пришли; у Барсано, скорее всего, никаких подозрений и не возникнет. Властные отношения нынче стали текучими… Барсано подвергся нападкам в «Нойес Дойчланд», прокомментировавшей позицию московской «Правды» с такой «отчужденностью», что это отразилось на сейсмограммах и встревожило даже тех читателей, которые не обладают достаточным опытом в толковании признаков надвигающихся землетрясений.

Конферансье принял из рук Барсано инициативу ведения вечера, у него был такой же пунцовый галстук, как у пианиста, который, раскинув руки и зажмурившись, шагнул в пустоту (жаль, что никто в этот момецт не передвинул рояль); все другие музыканты Танцевальной капеллы тоже украсили себя пунцовыми галстуками, что породило ритмический аналог раскачивающихся водорослей или заградительного огня, едва оркестранты принялись со вкусом наяривать свои неувядающие хиты: рутина, живо напомнившая Мено торговок на дрезденском рождественском базаре, которые так же трезво и эффективно управлялись с елочными шарами, как эти инструменталисты — со своими звонкоголосыми носогрейками. Юдит Шевола наклонилась к нему;

— Раз, два, три, это па повтори… Социалистическая рабочая мораль, в приложении к танцевальной музыке. Вы всегда так неразговорчивы, господин Роде? Вам, между прочим, больше бы подошла фамилия Чибис{71}. Угостите меня вашим «Орьентом».

…но потом вдруг…

Эльза Альке, проходя мимо, задела цветы; при этом обнаружилось, что цветы увяли. Мальтакус, и вдова Фибиг, и «обезьяны» пили пунш, они уже начали вертеться на стульях, будто те их едва удерживали; ноги сами пускались в пляс,

клик,

услышал Мено рядом с собой, пламя зажигалки осветило лицо Юдит Шеволы, это Старгорски дал ей прикурить. От стола Барсано доносился лихорадочный смех рыцарских жен; водка, пунш, шнапс шумно вливались в глотки, глаза сияли, будто подчерненные пьяной вишней. Мено слышал собачий лай, слышал, как ветер несет к нему голоса, сквозь сновидчески-замедленные движения пирующих, над столами и отгибаемыми в сторону, как прутья в лесу, аккордами Танцевальной капеллы; вой и жалобы; но они могли быть иллюзией, как и двое одетых в зеленое у окна{72}, как и тихо, но различимо пробивающийся сквозь шумовой хаос голос Эшшлорака, который сказал Филиппу: «Я просмотрел твои бумаги; насколько я понял, мы движемся к банкротству. Материал чрезвычайной важности, если цифры соответствуют действительности, — непостижимо, как можно закрывать на такое глаза».

Конферансье, словно жеребец, тряхнул головой, его сбрызнутая лаком пышная грива в свете прожекторов казалась облитой глазурью, один ус приподнялся, обнажив длинные зубы:

— Танцуйте, дамы и господа!

Хайнц Шифнер, не сводивший глаз с декольте Бабетт Хоних, напрасно искал в складках своей тоги гребенку.