Видел его и я, но в другом положении, уже баловнем судьбы. Театральное убранство, конь, платье и все прочее нисколько ему не шло и не соответствовало. Как вообразивший себя Гераклом пигмей ни старается уподобиться герою, как ни заворачивается в львиную шкуру и не пыхтит над палицей, все равно его можно легко распознать по виду…» [53, с. 43] Может быть, автор столь убийственной характеристики немного и преувеличил, но все-таки портрет отца Михаила дает неплохое представление о том, какие люди получали доступ к самым верхним эшелонам власти в Византии XI столетия — увы, участь всех империй времен смуты.

Иоанн Орфанотроф, опасаясь, что со смертью больного Михаила IV его положению при дворе придет конец, уговорил Зою усыновить Михаила, которому досталось отцовское прозвище «Калафат», и даровать ему кесарский венец, т. е., по византийским канонам, признать его наследником престола. Новоиспеченный кесарь рассыпался в изъявлениях признательности перед августой и Иоанном.

Став императором после смерти Пафлагона (говорили, что во время церемонии коронации случилось неблагоприятное знамение — не выдержав духоты в храме и тяжести усыпанной драгоценными камнями царской одежды, Калафат упал в обморок), Михаил V возвратил из ссылки всех пострадавших аристократов, в том числе и прославленного Маниака. Иоанна Орфанотрофа, которого втайне ненавидел, Калафат вместо благодарности сместил и подверг опале. Место фаворита занял другой дядя императора — евнух Константин, получивший титул новелисима. И если Орфанотроф хоть как-то удерживал чиновников в рамках приличия, то с его падением их казнокрадство и насилие приняло угрожающие масштабы. Жестокий и бесстыдный Калафат тем временем «ополчился на весь свой род и хотел извести тех, кто ему благоволил и помог получить титул [кесаря]. Он свирепствовал против царицы, из дядьев одних убивал, а других отправлял в изгнание» (Пселл, [53, с. 43]). Наказанием, которому василевс подвергал провинившихся направо и налево, было оскопление. Без стеснения применял он эту страшную операцию даже к седобородым отцам семейств. Пселл пишет, что был этот император «существом пестрым, с душой многообразной и непостоянной… на уме он имел одно, а на устах другое, и ко многим, ему ненавистным, обращался с дружелюбными речами и клялся торжественно, что сердечно любит их и наслаждается их обществом. Часто вечером сажал он за свой стол и пил из одного кубка с теми, кого уже наутро собирался подвергнуть жестоким наказаниям. Понятие родства, более того — сама кровная близость казались ему детскими игрушками, и его ничуть не тронуло бы, если бы всех его родственников накрыло одной волной… Взвалив на себя бремя единодержавной власти, этот странный муж никаких разумных мер для государства не придумал, но сразу стал своевольно все переставлять и перетасовывать; никого из людей вельможных не одаривал лаской взора или души, а только устрашал всех грозными речами. Подданных он хотел сделать беспрекословно послушными, большинство вельмож лишить принадлежащей им власти, а народу дать свободу, чтобы стражу его составило не малое число избранных, а многочисленная толпа. Охрану своей персоны он передал купленным им раньше скифским юношам — все это были евнухи, знавшие, чего ему от них надо, и пригодные к службе, которую он от них требовал; он смело мог положиться на их преданность, особенно после того, как удостоил их высоких титулов. Одни из них его охраняли, другие исполняли иные приказы» [53, с. 54, 55, 57].

Богатые столичные граждане, вольготно жившие в условиях коррупции и отсутствия контроля со стороны государства (Пселл прямо называет их — «избранный городской люд, люди с рынка и ремесленники»), устроили императору торжественную встречу — во время выхода последнего в храм св. Софии они устлали путь его коня шелком и радостно приветствовали. Михаил Калафат возгордился. Решив, что время настало, он задумал избавиться от тяготивших его формальных обязанностей по отношению к Зое, которую ненавидел, «а за то, что некогда назвал ее госпожой, готов был… откусить себе язык и выплюнуть его изо рта» (Пселл, [53, с. 57]). Утром 19 апреля ее посадили на корабль и выслали подальше от столицы, на Принцевы острова, а там постригли.

Получив от своих приспешников волосы августы — знак ее отречения от мирской жизни, — василевс почувствовал себя победителем. И зря: когда столичный эпарх начал читать горожанам хрисовул о низложении Зои, народ поднял шум. Послышались выкрики: «Не желаем Калафата-ставропата (крест поправшего) императором! Хотим законную нашу наследницу, матушку Зою!» — и далее совсем уже грозное: «Сокрушим кости Калафату!» Под градом камней эпарх бежал в св. Софию.

Михаил Пселл, свидетель и участник тех событий, оставил блестящее описание этого, пожалуй, крупнейшего после «Ники» городского восстания:

«Император предавался удовольствиям и был полон высокомерия, а весь город — я имею в виду людей всякого рода, состояния и возраста, — будто распалась гармония его тела, приходил по частям в брожение, волновался, и не осталось в нем никого, кто бы не выражал недовольства сначала сквозь зубы, но, тая в душе замыслы куда более опасные, не дал бы в конце концов волю языку. Когда повсюду распространился слух о новых бедах императрицы, город явил собой зрелище всеобщей скорби; как в дни великих и всеобщих потрясений все пребывают в печали и, не в силах прийти в себя, вспоминают о пережитых бедах и ожидают новых, так и тогда страшное отчаяние и неутешное горе вселилось во все души, и уже на другой день никто не сдерживал язык — ни люди вельможные, ни служители алтаря, ни даже родственники и домочадцы императора. Проникся великой отвагой мастеровой люд, и даже союзники и иностранцы — я имею в виду тавроскифов и некоторых других, которых цари держат при себе [этерия. — С.Д.], — не могли обуздать своего гнева; все готовы были пожертвовать жизнью за царицу.

XXVI[90]. Что же до рыночного народа, то он распоясался и пришел в возбуждение, готовый отплатить насильнику насилием. А женское племя… но как я расскажу о нем тем, кто не наблюдал этого своими собственными глазами? Я сам видел, как многие из тех, кто никогда не покидал женских покоев, бежали по улицам, кричали, били себя в грудь и горестно оплакивали страдания царицы или носились, как менады, и, составив против преступного царя изрядное войско, кричали: «Где ты, наша единственная, душой благородная и лицом прекрасная? Где ты, одна из всех достойная всего племени госпожа, царства законная наследница, у которой и отец — царь, и дед, и деда родитель? Как мог безродный поднять руку на благородную и против нее замыслить такое, чего ни одна душа и представить себе не может?» Так они говорили и ринулись ко дворцу, чтобы спалить его, и ничто уже не могло их остановить, ибо весь народ поднялся против тирана. Сначала они по группам и поотрядно построились к битве, а потом со всем городом целым войском двинулись на царя.

XXVII. Вооружены были все. Одни сжимали в руках секиры, другие потрясали тяжелыми железными топорами, третьи несли луки и копья, простой же народ бежал беспорядочной толпой с большими камнями за пазухой или в руках. В тот день я стоял перед входом во дворец (издавна служа царским секретарем, я незадолго до того был посвящен в таинство царского приема). Итак, я находился в тот момент в наружной галерее и диктовал секретные документы. Вдруг до нас донесся гул, будто от конского топота, вселивший страх во многие души, а затем явился человек с известием, что весь народ взбунтовался против царя и, как по мановению чьей-то руки, объединился в одном желании. Все происходящее казалось тогда многим чем-то неожиданным и невероятным, но благодаря виденному и слышанному мной ранее я понял, что искра разгорелась костром, гасить который нужно целыми реками и потоками воды, и, сразу оседлав коня, поскакал через город и своими глазами видел то, во что теперь и сам верю с трудом.

XXVIII. Людей словно обуяла какая-то высшая сила, никто не остался в прежнем состоянии: все носились, как бешеные, их руки налились силой, глаза метали молнии и светились неистовством, мышцы тела окрепли, ни один человек не желал, да и не мог настроить себя на благочинный лад и отказаться от своих намерений.