— Мистер Люс, вы сказали о комплексе неполноценности. Каждый художник страдает им?

— Категоричность вопроса предполагает категоричность ответа, а я не знаю, что вам ответить. Не просите меня отвечать за всех. Было бы замечательно, научись каждый отвечать за себя.

— Вы индивидуалист?

— Художник не может быть индивидуалистом, поскольку он стремится выразить себя не стене, а людям; каждый художник ищет аудиторию; разобщенность двадцатого века подвигнула искусство на рождение кинематографа: некто точно учел жажду зрелищ и гнет скуки…

— Значит, потребитель создает нужное ему искусство?

— Вам бы за круглый стол интеллектуалов, — усмехнулся Люс, — они великолепно пикируются и точны в рапирных ответах: я имею в виду руководителей интеллектуалов и критиков. А вообще-то вы правы: потребитель рождает искусство. Шекспира родил королевский двор, как, впрочем, и он впоследствии родил новый метод королевского правления, ибо владыки прислушиваются к мнению художника, даже после того, как они отдали приказ казнить его.

— Вы боитесь владык?

— Я боюсь конформизма. Владычество предполагает личностность, а это уже кое-что, поскольку есть возможность либо утверждать явление, либо бороться против него. Конформизм, как высшее проявление утилитарности двадцатого века, безлик, а потому могуч. Можно бороться с ветряными мельницами — их было в Кампо де Криптано не более сорока штук. Невозможно бороться с комформизмом — он суть порождение машинной цивилизации.

— Значит, положение безвыходное, если вы не можете бороться с тем, чего вы больше всего боитесь?

— Положение трудное, — ответил Люс. — Я не обольщаюсь, я выхода не предложу. Выход, видимо, будет предложен самим прогрессом, это явление саморегулирующееся. Я боюсь отнести себя к элитарному слою общества, это одна из форм расизма, однако, с моей точки зрения, лишь элитарный слой в обществе, выступающий в качестве некоего арбитра, морального арбитра, не позволит обществу остаться аморфным.

— Кого вы относите к элитарному слою общества? Только художников?

— Если рабочий мыслит, он по праву может считаться элитой в элите. Я считаю отличительной чертой элитарности умение мыслить революционно, вровень с прогрессом, с наукой. Извечные ценности морали, которые несет в себе элитарная прослойка, — я отношу сюда не только людей высокого искусства и науки, но и тех, кто свято следует извечным принципам, — могут спасти человечество от того духа приспособленчества, который предполагает конформизм. В условиях конформизма слабые надевают личину силы, чтобы не быть освистанными, а всякое отклонение от стандарта несет человеку моральную, а подчас и физическую гибель — нет ничего страшнее слепоты общества, это страшнее, чем истинная слепота одного человека. И если я что-либо ненавижу, так это конформизм — оборотную сторону любого тоталитарного государства, нацистского в первую очередь.

— О вас пишут как о крайне левом. Вы действительно примыкаете к ультралевым?

— Я не очень-то согласен с делением искусства по принципу унтер-офицерской всезначимости. Достоевский считался крайне правым, а Вагнера причислили к лику ультра. Страшно, когда бездарь одевается в тогу левого…

— А когда талант примеряет пиджак правого?

— Мне нужны ордена и регалии для того, чтобы защищать мое искусство.

— Какими орденами вы награждены, мистер Люс?

— Я цитировал Стендаля.

— Что, с вашей точки зрения, определяет меру талантливости художника?

— Объем информации, заложенный в его произведении. Человечество здорово поумнело за последние годы. Необходимо соответствие, я бы сказал, опережающее соответствие художника и общества. Нельзя формировать общественное мнение, находясь в арьергарде знания. Трудно делать эту работу, состоя в рядах; этот труд допустим только для тех, кто вырвался в авангард мысли. Могут, конечно, не замечать, кидать камнями или улюлюкать — тем не менее правда за авангардом.

— Вы против традиций? Вы отвергаете Томаса Манна?

— Традиции, если они талантливы, всегда авангардны.

— Над чем вы сейчас работаете?

— Я хочу снять интеллектуальный вестерн.

— Тема?

— Я ищу тему, — ответил Люс, сразу же поняв, что этот вопрос маленькой фарфоровой китайской журналистки был продиктован из Берлина через мистера Лима.

— Вас не смущает презрение интеллектуалов — «серьезный Люс» ушел в жанр вестерна?

— Меня не смущают мнения. Как правило, боятся мнений люди, не уверенные в себе, в своей теме.

— Ваш интеллектуальный вестерн будет затрагивать вопросы политики?

— Не знаю. Пока — не знаю.

— А в принципе — вы не боитесь политики в искусстве? Высокое искусство чуждо политики, оно живет чувством, не так ли?

— Феллини как-то сказал мне: «Люс, если вы не будете заниматься политикой, тогда этим придется заняться мне». Я пообещал Феллини еще года два спокойной жизни. Феллини и Стэнли Крамер — две стороны одной медали, которую нелегально чеканят во всем мире, посвящая ее истине.

— Я читала критические статьи, посвященные вам, мистер Люс. Вас бранили за то, что вы следуете в своем творчестве дорогой обнаженной публицистичности. Поэтому вас относят к разряду деловых художников, прагматиков и конкретистов, творцов второго сорта. Вас это ранит?

— Художник, даже если он занесен официальной критикой в ряд творцов второго сорта, работающих предметно и прагматично, все равно есть человек, живущий без кожи. Меня бы очень ранило это мнение, не знай я отношения к моей работе самой широкой аудитории. Я — вратарь, и мои ворота защищают не три бека, а миллионы моих сограждан.

— В своем фильме «Наци в белых рубашках» вы обрушились на господ из организации фон Таддена. Так ли страшны эти люди? Являются ли они представительной силой у вас на родине?

— Лучший способ изучить явление — это сконцентрировать внимание на крайних явлениях, ибо в них четко и перспективно заложена тенденция.

— Вы говорите сейчас как политик…

— Всякий художник — хочет он того или нет — политик. Трепетный художник, живущий вне политики, как правило, обречен на гибель, если только не случайное стечение обстоятельств, когда сильные мира сего — от литературы, политики или экономики — почему-либо обратят внимание на это явление и окажут ему свое покровительство.

— Вы исповедуете какой-нибудь определенный метод в кинематографе? Вы следуете кому-либо? Вы стремитесь быть последователем какой-то определенной школы?

— Следуют школе честолюбцы от искусства. Старые мастера кичливо ссылаются на школу учеников, выдвигая кандидатуры своих питомцев на те или иные премии. В искусстве нельзя следовать образцам. Последователем быть можно, а подражателем — недопустимо.

— Вы убеждены, что ваше искусство необходимо людям?

— Не убежден. Я прагматик, и порой меня одолевает мысль, что, быть может, мир в силах спасти гений физика и математика, который подарит человечеству средство защиты от уничтожения. Искусство обращено к личности, научно-технический прогресс — к обществу.

— Зачем же в таком случае вы живете в искусстве?

— Потому что я выполняю свой долг перед собственной совестью. Я воспитывался во время нацизма, а нацизм многолик и всеяден, а у меня есть дети. Я боюсь за них, и я в ответе за них перед богом.

— Вы считаете, что нацизм можно проанализировать, используя форму интеллектуального вестерна? — снова спросила китаянка. — Почему бы вам не избрать иную форму, конкретную, построенную на фактах сегодняшнего дня?

Люс ответил:

— Спасибо за предложение, я буду думать над ним. До свидания, господа, мне было чрезвычайно интересно с вами…

…Он зашел в свой номер, разделся, влез в ванну и долго лежал в голубой холодной воде. Потом он докрасна растерся мохнатым полотенцем и убавил кондиционер. В номере уже было прохладно, и он подумал, что когда выйдет на улицу к Хоа, то в липкой ночной жаре снова схватит насморк. Он все время мучился насморками: и в Сингапуре, и в Тайбэе, и в Гонконге. После прохлады закупоренного номера, где мерно урчит кондиционер, липкая жара улицы, потом холод кондиционированного такси — и жара, страшная, разрывающая затылок жара, пока дойдешь от такси до холодного аэропорта или до кабака, где кроме кондиционеров под потолком вертятся лопасти громадных пропеллеров, разгоняющих табачный дым.