— Я говорю правду, — настойчиво повторила женщина, — разве нет? Ответьте мне, иначе я не смогу продолжать. Ответьте мне, — настойчиво повторила она, — и не думайте о том, что на вас смотрят. Я говорю правду?

— Да, — ответил он, хотя собирался отрицательно покачать головой и сказать «нет».

— Вы изуверились в том, кто был вам близок. Вы порой бываете в отчаянии. Мне страшно за вас. Но вы не можете стать над собой, вы подчинены своему первому «я», вы боитесь своего второго «я», которое и есть ваша суть. Мы все боимся своего «я», которое у нас вторично, потому что это предполагает разрушение привычного, а мы все рабы привычек и условностей. Вы любили женщину чужой вам крови. А человек вашей крови не дал вам счастья, и вы все время думаете об этом и, чтобы забыть это, делаете то, что делать не нужно. Вы истязаете себя. Зачем вы делаете это? Вы не можете обидеть человека, которого считаете другом? Но ведь все определенно — то, что есть, и то, что будет. Вам ведь не дано уйти от будущего. Никто не может уйти от будущего. После тоге как вы лишились любви, вы впервые узнали пустоту. Вы заполняли пустоту и не хотели видеть того, что вокруг, но это окружающее вас лишь смеялось над вами: вы не можете жить вне жизни… Никто не может жить вне того, что вокруг нас… А вы слишком добрый, — вдруг улыбнулась она в темноте, — вы знаете, как это плохо — быть добрым, вы поняли это, вам это объяснили… и вам приходится быть балаганщиком… Как мне… Как всем… Вы играете чужую роль… Но если вы откажетесь от нее — исчезнет актер и останется одна память о нем… О вас… Обо всех нас…

Ганс вспомнил, как ректор университета позвонил к нему вскоре после того, как Дорнброк-старший сделал заявление в печати: «Молодое поколение тоже умеет работать — я становлюсь на защиту молодых. Нельзя выводить мнение обо всех наших юношах и девушках, базируясь лишь на скандальных выходках безответственной группы студентов. Могу сказать, что мой сын умеет работать, хотя он так же, как и господа из Далема,[6] терпеть не может чванства, буржуазности и несправедливости…»

Ректор просил Ганса выступить на семинаре студентов-социологов.

— Любая тема, Ганс, — говорил он, — на ваше усмотрение. Вы сделаете доброе дело, поверьте мне.

Ганс отказывался:

— Я не умею говорить, я не люблю этих показных мероприятий — «вполне приемлемый капиталист». Профессор, прошу, не настаивайте на вашей просьбе.

— Знаете что, Ганс, перестаньте вы стыдиться самого себя. У меня есть две приятельницы: одна чуть полновата, а вторая — жирная, как бочка. Так вот, чуть полноватая красавица носит железобетонные купальники, горбится, чтобы не был виден ее животик, одевается, как старуха, и поэтому смотрится со стороны глупо, смешно и действительно кажется жирной. А бочонок, ее зовут Инга, наоборот, напяливает на себя мини-платья и ходит, выпятив пузо, и никто не замечает ее полноты. Надо быть тем, кто ты есть, — только тогда это не будет раздражать близких и шокировать незнакомых. Все ясно? Капиталист? Так вот извольте быть самим собой. Можете называть себя по-старому — «капиталистом», а можете обозначаться «деловым человеком». Оставайтесь всегда Дорнброком. Мы ждем вас послезавтра.

Он приехал в Далем. Студенты собрались в громадной аудитории. Человек пятьдесят в зале, который мог вместить триста. Ганс начал свое выступление очень просто. Он сказал:

— Коллеги, признаться, не знаю, зачем я здесь понадобился… Я побаиваюсь стоять на этом месте — обычно здесь стоит экзаменующийся, — он широко улыбнулся, обернувшись к профессору, — и леденеет, потому что страшится корифеев, которые будут гонять вдоль и поперек, пока наконец выставят удовлетворительный балл. Думаю, целесообразнее так построить нашу встречу, чтобы вы спрашивали меня. Я готов отвечать на ваши вопросы.

Профессор экономики сказал:

— Было бы хорошо, если бы вы рассказали о вашей точке зрения на основные аспекты промышленного развития в мире…

— С удовольствием, — Ганс снова улыбнулся (улыбка у него была ослепительная, располагающая). — Теперь я готов говорить об этом без страха за балл…

Его перебила девушка. Она поднялась и сказала:

— Господин Дорнброк, неужели вам не совестно паясничать здесь, как дешевому актеру, когда на планете сейчас, в эти минуты, пока вы расточали улыбки профессорам, уже умерло пять человек от голода?! Расскажите нам о том, как вы собираетесь бороться с нищетой, неравенством и бойнями? Про аспекты промышленного развития в мире мы знаем не хуже вас!

Ганс тогда, после слов этой девушки, показался себе крохотным, совсем маленьким, как булавочная головка, и он все больше и больше уменьшался, он видел это как бы со стороны, и ему стало очень себя жаль, а потом он увидел, как студенты поднялись и, повернувшись к нему спиной, вышли из аудитории.

Ректор после говорил:

— Это коммунисты, это провокация, они будут наказаны.

Ганс ответил ему устало, ощущая тяжесть во всем теле:

— Они оперировали данными ЮНЕСКО… И они правы, потому что мне им нечего возразить… Правы они, правы — актер, балаганный шут! И не смейте впредь обращаться ко мне с просьбами о выступлении.

Ректор обозлился:

— В таком случае пожертвуйте свое состояние на строительство сиротских приютов и бесплатных клиник! Надо уметь отстаивать позицию! Если вы не научитесь этому, вас сомнут!

— Какая же у меня должна быть позиция? Мне стыдно смотреть им в глаза, профессор, потому что они живут впроголодь, а я катаюсь по миру на своем самолете…

— Ради удовольствия или для дела?!

— У нас дело — одно удовольствие, — ответил Ганс, — оно само катится, мы только успеваем подбирать деньги…

Когда через какое-то мгновение в кабаре врубили красно-зеленые софиты, Исии уже не было.

Дорнброк посмотрел на Роберта Аусбурга, представителя концерна в Азии, и сказал:

— Неплохо бы еще выпить. Только безо льда, это какое-то пойло — здешнее виски со льдом.

— Двойное?

— Тройное!

— Хорошо. Здесь надо много пить. С потом выходит вся гадость, утром свежая голова. Не верьте тем, кто болтает, что в тропиках нельзя пить. Это говорят алкоголики. Ну как Исии? Она фантастическая девушка. Ее многие боятся. Угадала что-нибудь?

— Вы славный парень, Роберт.

— Я старше вас на тридцать четыре года.

— Простите…

— Я ваш служащий. Мелкая сошка. Валяйте, говорите что хотите. Но она чем-то вас задела. Или просто хороша? Она не продается, я это выяснял. Она мне нагадала скорый отъезд, и я решил попробовать ее. Она отказывает даже миллионерам, не только такой швали, как я.

— Хватит вам заниматься мазохизмом.

— Спасибо за совет. Э! Виски! — крикнул он официанту. — Тройной — боссу и четыре — мне. Просто стакан. И не лей туда воды, сукин сын!

— Вы здесь со всеми разговариваете по-свински?

— Нет, только с лакеями. Сошкам нравится унижать тех, кто стоит ниже их.

Ганс отошел к бару и выпил рюмку хереса. Заревел джаз. Он никогда не думал, что японцы умеют так играть «поп-мьюзик». Гастролирующие здесь японцы копировали негров, и это у них здорово получалось, потому что японцы женственны и ритм у них подчинен мелодии. В этом сочетании рева и тонкой мелодии «рев» бился, как слепой силач, прикованный к пронзительно-грустной мелодии, которая оставалась даже тогда, когда исчезала… Как луч света в темноте… Он ведь остается еще какое-то мгновение после того, как исчезнет, — либо зеленой, либо бело-дымчатой линией, либо еще более темной, чем окружающая ночь.

«Сейчас напьюсь, — подумал Ганс. — Эта сумасшедшая японка наговорила такого, что позволяет мне напиться. Я даже обязан напиться, а то не усну. Нельзя привыкать к снотворному, это хуже наркотика».

— Слушайте, Роберт, не волоките меня в отель, ладно? — сказал он, вернувшись к столику. — Если я напьюсь, оставьте меня, потому что я могу оскорбить вас, а это плохо — вы ведь такая старая сошка…