Разве, что в море одна пробует горло смочить.
Только печально полынь в степи топорщится голой, —
Горькая жатва ее этому месту под стать».
Книга 2-я Скорбных элегий целиком представляет собой упомянутое мной послание Августу, по существу дела — мольбу о помиловании. Вот обещанные фрагменты:
«О злополучный, не стань я жертвой недавних событий, —
Мне правосудье твое не угрожало ничем.
Случай меня погубил, и под первым натиском бури
В бездне морской потонул течи не знавший корабль.
100 Нет, не одною волной меня опрокинуло, — воды
Хлынули все на меня, ринулся весь океан.
О, для чего провинились глаза, увидевши нечто?
Как на себя я навлек, неосторожный, вину?
105 Раз невзначай увидал Актеон нагую Диану:
Дичью для собственных псов стал из-за этого он.
Значит, невольной вины не прощают всевышние людям,
Милости нет, коли бог даже случайно задет.
Ибо в горестный день, когда совершил я ошибку,
Рухнул пусть небольшой, но незапятнанный дом.
110...
Две погубили меня причины: стихи и оплошность,
Мне невозможно назвать эту вторую вину.
Я не таков, чтобы вновь бередить твои раны, о Цезарь!
Слишком довольно, что раз боль я тебе причинил.
210 Но остается упрек, что я непристойной поэмой
Как бы учителем стал прелюбодейной любви.
Значит, способен порой божественный ум обмануться
И со своей высоты малое не разглядеть.
...
На попеченье твоем и Рим, и законы, и нравы,
Коими жаждешь всех ты уподобить себе.
235 Отдых тебе не знаком, который даруешь народам,
Ибо ради него частые войны ведешь.
Буду ли я удивлен, что среди подобных занятий
Времени нет у тебя шалости наши читать?
Ах, когда бы ты мог на час оказаться свободным,
Знаю, в «Науке» моей ты не нашел бы вреда.
240 Книга моя, признаюсь, не отмечена строгостью важной
И недостойна тобой, принцепс, прочитанной быть.
Все же не стоит считать, что она, противно законам,
Римских женщин могла б низким вещам обучать.
Чтобы тебя убедить, кому предназначена книга,
245 В первой книге прочти эти четыре стиха:
«Прочь, от этих стихов, целомудренно-узкие ленты,
Прочь, расшитый подол, спущенный ниже колен!
О безопасной любви я пишу, о дозволенном блуде,
Нет за мною вины и преступления нет».
Еще два небольших фрагмента из «Скорбных элегий»:
Книга 5-я, элегия 12-я
«Здесь, где не водится книг, где никто меня слушать не станет,
Где не понять никому даже значения слов.
55 Всюду чуждая речь, звериные, дикие звуки,
Возгласы ужаса здесь слышны на каждом шагу.
Кажется, сам я уже вконец разучился латыни:
Знаю сарматский язык, с гетом[12] могу говорить.
Но не могу утаить: воздержанью суровому в ссылке
60 Не научилась еще тихая Муза моя.
Часто пишу я стихи, но их прочитавши, сжигаю.
Стынет кучкой золы плод упражнений моих.
Больше стихов не хочу, но пишу против собственной воли
65 И потому предаю все сочиненье огню.
Крошечной доле стихов, которые хитрость иль случай
Уберегли от огня, к вам удается дойти.
О, если б был поумней беззаботный учитель и прежде
Я догадался бы сжечь строчки «Науки» своей!»
Книга 3-я, элегия 3-я (написано жене во время болезни — чужою рукой)
«Если, однако, мой рок мне сужденные сроки исполнил
30 И подошел уже час ранней кончины моей, —
Ах, что стоило б вам над гибнущим сжалиться, боги,
Чтобы хотя б погребен был я в родимой земле.
...
Если б с телом у нас погибали также и души,
Если бы я весь, целиком, в пламени жадном исчез!
60 Но коль в пространство летит возвышенный, смерти не зная,
Дух наш и верно о том старец самосский учил,
Между сарматских теней появится римская, будет
Вечно скитаться средь них, варварским манам чужда.
65 Сделай, чтоб кости мои переправили в урне смиренной
В Рим, чтоб изгнанником мне и после смерти не быть.
Не запретят тебе: в Фивах сестра, потерявшая брата[13],
Похоронила его, царский нарушив запрет.
Пепел мой перемешай с листвой и толченым амомом
70 И за стеной городской тихо землею засыпь
Пусть на мрамор плиты взглянув мимолетно, прохожий
Крупные буквы прочтет кратких надгробных стихов:
«Я под сим камнем лежу, любовных утех воспеватель,
Публий Назон, поэт, сгубленный даром своим.
75 Ты, что мимо идешь, ты тоже любил, потрудись же,
Молви: Назона костям пухом да будет земля».
К надписи слов добавлять не надо: памятник создан, —
Книги надежней гробниц увековечат певца.
Мне повредили они, но верю: они и прославят
80 Имя его и дадут вечную жизнь их творцу.
Ты же дарами почти погребальными маны супруга,
Мне на могилу цветов, мокрых от слез, принеси, —
И, хоть огонь превратил мое тело бренное в пепел,
Благочестивый обряд скорбная примет вдова.
85 О, написать я хотел бы еще, но голос усталый
И пересохший язык мне не дают диктовать.
Кончил. Желаю тебе — не навеки ль прощаясь, — здоровья,
Коего сам я лишен. Будь же здорова, прости!»
Август умер, но ждать снисхождения от мрачного Тиберия не приходилось. Овидий надеялся на благородство Германика, который направлялся в восточные провинции. Но не дождался и умер в 18-м году после Р.Х. Не суждено было исполниться и последнему желанию поэта — чтобы его прах был захоронен у стен Рима. Овидия похоронили в Томах...
В Молдавии, в глуши степей
Вдали Италии своей.
Глава III
Калигула и Клавдий
Калигула
Даже у тех читателей, кому после школы не случилось интересоваться Римской историей, наверное, задержалось в памяти имя императора Калигулы. Вспоминается его чудовищная жестокость и какая-то нелепая история с любимым конем, которого он то ли произвел в сенаторы, то ли назначил римским консулом. Светоний приводит длинный перечень преступлений и зверств Калигулы. Знакомство с ним вызывает чувство глубокого отвращения. Я не собираюсь воспроизводить этот перечень. Да и не так уж он интересен — мало ли примеров садизма правителей сохранила история? Интересно понять, каким образом такой выродок оказался во главе римского государства. Но об этом — позже. А пока, чтобы осуждение наше не было голословным, придется все же процитировать кое-что из Светония. Комментарии, я полагаю, будут излишни.
«Своего брата Тиберия (троюродного брата — внука императора Тиберия. См. родословное древо. — Л.О.) он неожиданно казнил, прислав к нему внезапно войскового трибуна, а тестя Силана заставил покончить с собой, перерезав бритвою горло. Обвинял он их в том, что один в непогоду не отплыл с ним в бурное море, словно надеясь, что в случае несчастья с зятем он сам завладеет Римом, а от другого пахло лекарством, как будто он опасался, что брат его отравит». (Светоний. Гай Калигула, 23)