Я много слышала о "литовском национализме" и о ненависти литовцев к русским. И вот меня приветствует "почетный караул" литовского национального движения. По пути в гостиницу за нами следовало не меньше десятка агентов КГБ — и местные "хвосты", приставленные к каждому из встречавших нас литовцев, и "мои", московские оперативники, прибывшие тем же поездом.

Погуляв по городу и осмотрев достопримечательности, мы отправились к Пяткусу обедать. Я сама люблю принимать гостей, так что могла по достоинству оценить организацию приема. Все было продумано до мелочей — убранство стола и еда, одежда хозяев и то, как рассадили гостей, тосты и темы беседы. Из уважения к гостям все говорили по-русски, даже между собой.

После обеда разговор перешел на семерых мальчиков, исключенных из школы. Пяткус предложил мне вернуться попозже и самой поговорить с ними.

Когда я пришла вечером, Пяткус приготовил чай. Они с мальчиками пили из одной большой чашки, передавая ее друг другу. Такая у них была традиция.

Каждый из учеников рассказал о своем личном опыте столкновения с властями. Как правило, директор снимал ученика с уроков и передавал в руки сотрудника КГБ. Ребятам угрожали, некоторых даже били — с целью получить от них показания против Пяткуса. В числе прочего их заставляли "признаться" в том, что Пяткус — гомосексуалист. В СССР гомосексуализм был наказуем шестью годами лишения свободы, и обвинение пожилого католика в преступных связях с семнадцатилетними юношами, очевидно, казалось КГБ весьма привлекательной возможностью снова засадить его за решетку.

На следующее утро мы с Томасом направились в Министерство образования Литвы. К моему изумлению, министр Римкус собственной персоной вышел в приемную и, протянув руку, произнес:

— Сын Антанаса Венцловы всегда желанный гость в нашем министерстве.

Поблагодарив его, Томас Венцлова пояснил, что на сей раз он всего лишь сопровождающий, и представил меня:

— Людмила Михайловна Алексеева из Москвы.

— Я член Общественной группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР, — представилась я.

— К какой организации принадлежит ваша группа?

— Это общественная группа.

— Кто ее возглавляет?

— Профессор Юрий Федорович Орлов, член-корреспондент Армянской академии наук.

Звание произвело впечатление на министра. Видимо, он решил, что это какая-то псевдообщественная группа, созданная сверху для каких-то дипломатических надобностей. Я спросила о семи исключенных школьниках.

— Это не имеет никакого отношения к Хельсинкским соглашениям. Их исключили за поведение, недостойное советских школьников, — объяснил министр.

— Как же они себя вели?

— Богушис (один из исключенных учеников) нагрубил директору, потом принес в класс картинку религиозного содержания. А это запрещено Конституцией. В нашей стране церковь отделена от государства.

— И это стало причиной его отчисления?

— Очевидно, не только это. Дело известно мне лишь в общих чертах, и я не могу в точности сказать вам, что натворил каждый из них, но исключение безусловно было правомерным. Вы можете поговорить с учителями и руководством школы.

— Хорошо, — сказала я. — Мы пойдем в школу и выясним, что произошло.

Завуч школы и несколько учителей перечисляли прегрешения, совершенные каждым из семерых учеников, но так и не смогли объяснить, какие именно нарушения школьных порядков послужили основанием для принятия столь суровых мер. Нам не показали никаких официальных документов, даже протокола заседания педсовета, на котором должно приниматься такое важное решение, как исключение учащихся из школы. Разговор подходил к концу, когда раздался телефонный звонок из министерства образования. Трубку взял завуч Добинас. Судя по его репликам, министру уже доложили, что, несмотря на длинное официальное название, группа профессора Орлова совсем не та организация, которая заслуживает учтивого отношения.

Напряжение на лице Добинаса сменилось испугом. Я поняла, что во избежание неприятностей встречу пора заканчивать, и начала прощаться, тем более что своей цели мы уже добились. Мы выяснили, что ребята не совершили никаких преступлений, что протокола об отчислении попросту не существует, решение принято в административном порядке и, следовательно, оно незаконно.

Едва выйдя на улицу, мы расхохотались. Томас предложил отметить наш успешный поход в школу, и мы зашли в ближайший бар. Заказали шампанское и залпом осушили бокалы.

В Москве я составила документ № 31 "Об исключении семерых учеников из средней школы имени Веноулиса (Вильнюс)". Этот отчет вышел за двумя подписями, моей и Венцловы, который стал членом только что образованной Литовской Хельсинкской группы.

Примерно через месяц Пяткус и Венцлова приехали в Москву объявить о создании своей группы на пресс-конференции, назначенной на 27 ноября. Как обычно, накануне несколько членов МХГ были заняты срочной подготовкой документов. Мы носились как сумасшедшие — писали, редактировали, печатали, исправляли, перепечатывали, чтобы успеть собрать нужное число экземпляров для всех журналистов. Работа откладывалась на последний момент из-за опасения потерять все материалы в случае обыска, но отчасти и из-за присущей нам неорганизованности. В тот день мы работали в квартире Орлова, где и должна была состояться пресс-конференция. В разгар аврала появились Пяткус и Венцлова, полностью подготовленные — все их документы были аккуратно отпечатаны, прошиты и подобраны, а копий хватало на всех и еще оставалось в запасе. Понаблюдав за царившей вокруг суетой, Венцлова подошел ко мне и прошептал:

— Знаете, что сказал Викторас? "Посмотри, как они работают. Это именно то, чего не должна допускать Литовская Хельсинкская группа".

В течение восьми месяцев Московская Хельсинкская группа получила петиции от еврейских активистов, русских националистов, крымских татар, турок-месхетинцев, католиков, баптистов, пятидесятников и адвентистов Седьмого дня. Подобные хельсинкские группы появились в Литве и на Украине, позднее — в Грузии и Армении, Чехословакии и Польше. Конгресс США сформировал комиссию, задачи которой не отличались от наших. В декабре 1976 года публикуемые в американских газетах материалы, посвященные работе нашей группы, стали перемещаться с девятнадцатой страницы на первую.

Тем временем политический климат в США претерпевал глубокие изменения. Избранный президентом Джимми Картер, говоря о внешней политике, подчеркнул приверженность курсу на развитие демократии и защиту прав человека. Наши самые оптимистические прогнозы казались вполне реальными: похоже было, что новая администрация будет требовать от СССР выполнения данных в Хельсинки обещаний.

В декабре 1976 года мы с Колей и Мишей, наконец, решили собрать документы, необходимые для эмиграции. Кроме прочего, каждому из нас нужно было разрешение на отъезд от родителей — от моей мамы, от матери Коли и отца Миши.

— Я не дам разрешения, — заявил Валентин, когда сын рассказал ему о наших планах.

Миша оторопел.

— Но почему? Ты всегда говорил, что постоянно испытываешь ограничения в научной работе, а ученые за рубежом более свободны. Ты не хочешь, чтобы я был свободен?

— Не дам разрешения, — повторил Валентин.

Не знаю, опасался ли он, что письменное разрешение на отъезд Миши разрушит его собственную карьеру или просто не хотел отпускать сына — ведь в то время эмиграция означала разлуку навсегда. Я заявила в ОВИРе, что все мы трое совершеннолетние, и это означает, что каждый из нас может принимать решение за себя, не обращаясь к родителям. Этот ход задерживал наш отъезд на неопределенное время.

К январю 1977 года КГБ, видимо, решил, что расправа с неугодными внутри страны важнее международного престижа. Через два дня после встречи Нового года в мою квартиру пришли с обыском. Забрали целые пачки самиздата и документов Хельсинкской группы, уложив их в принесенные мешки. В тот же день позвонил чиновник из ОВИРа и напомнил, что мы должны представить разрешения от родителей. Мы снова отказались — если они так хотят нашего отъезда, пусть выпускают без всяких разрешений, решила я. И оказалась права: 1 февраля нам сообщили, что нам дается три недели на то, чтобы покинуть страну.