— А что особенного в том, чтобы публиковаться за границей? Вспомните Герцена, он делал то же самое. Разве он был предателем?

Молодой человек остановился и посмотрел на меня с тем выражением в глазах, которое было мне хорошо знакомо: ответ столь очевиден, что задавшему вопрос теперь кажется странным, как можно было самому на него не ответить.

Ранним августовским утром 1967 года раздался телефонный звонок. Капитан КГБ Миролюбов (в этой организации редко разглашают имя-отчество и даже настоящую фамилию) спросил, не могла ли бы я зайти к нему в тот же день.

— Мы вас вызвали потому, что в записной книжке Гинзбурга есть ваш телефон, — сообщил капитан, предложив мне сесть.

Это была явная ложь. В тот день, когда я забирала у Алика «Белую книгу», он сказал, что оставил записную книжку в надежном месте.

— Конечно. И у меня в записной книжке есть его телефон. Мы знакомы.

— Гинзбург с нами сотрудничает и все нам рассказал, — заявил Миролюбов.

Это тоже звучало неправдоподобно.

— Все, что от вас сегодня требуется, это подтвердить то, что я уже знаю.

Я кивнула.

— Александр рассказал об одном разговоре с вами, состоявшемся у него в квартире 27 декабря, в полдень. Вспоминаете?

— Нет, так сразу не припомню.

— Тогда позвольте вам напомнить. Вы вошли и спросили: «Готово?» Гинзбург ответил: «Нет, еще сохнет». Вы сказали: «Ты с ума сошел? Она уже собралась». Гинзбург: «Ну, еще час, хорошо?» — «Ладно, — сказали вы со вздохом, — пока». — «Пока».

Так, отличная работа. Гинзбург якобы рассказал им, что я произнесла «ладно» со вздохом. Ясно, что квартира прослушивалась, и сейчас мне озвучили запись.

— Понятия не имею, о чем идет речь, — сказала я спокойно.

Конечно, я прекрасно все помнила. Гинзбург проявлял фотопленку, которую отсняли в Мордовии Нина Строкатая и Надия Светличная. Там были фотографии лагеря — сторожевые башни, заключенные под конвоем, по дороге из жилой зоны в рабочую. Некоторые снимки были сделаны с той самой лестницы, на которой я стояла, когда Юлик представил меня Толе Марченко.

Та, которая «уже собралась», это Нина. Она ждала фотопленку, чтобы взять ее с собой на Украину. Алик был хорошим фотографом, ему можно было доверять и не только с технической стороны, но проблема заключалась в том, чтобы получить заказ вовремя. При всех его достоинствах, Алика нельзя было отнести к разряду высокоорганизованных личностей.

В конце концов проявленная пленка отправилась на Украину. Вскоре после возвращения в Одессу Нина передала мне через приезжавшего в Москву знакомого: в ее квартире и в рабочем кабинете были обыски. Потом ее вызывали на допрос, допытывались о какой-то рукописи, о чем она действительно не имела представления.

— Как я уже сказал, Гинзбург нам все рассказал. Мы просто хотим услышать от вас подтверждение, — повторил Миролюбов.

— Мне очень жаль, но я не могу вспомнить. Разговор, о котором вы спрашиваете, был в декабре, а сейчас август.

Что мог сделать следователь? Не влезет же он мне в мозг, чтобы в точности установить, что я помню, а чего не помню.

— Ваша девичья фамилия? — теперь Миролюбов почти кричал, стоя надо мной.

— Славинская.

— Как зовут вашего отца?

— Михаил Львович Славинский.

— Где он?

— Он погиб на войне.

— Я вам сказал — мы знаем все.

— Да. И я отвечаю на ваши вопросы.

— Давал вам Гинзбург какую-нибудь пленку?

— Да. Магнитофонную.

— Что на ней было?

— Песни.

— Была там песня Алешковского?

Понятно, они забрали у Алика магнитофон.

— Не помню. Это было давно.

— Помните песню о селедке, которая вышла замуж за кита?

Я помнила эту песню. Селедка выходит замуж за кита, что поначалу расценивается как проявление разврата, ведь в нашей стране все должно быть правильно — селедки женятся между собой, а кит должен жениться на китихе. Власти приступают к карательным мерам, но вскоре по указанию Центрального комитета оставляют в покое новоиспеченную супружескую пару: ведь если ей удастся производить потомство размером с кита и со вкусом селедки, то в стране появится больше продовольствия для удовлетворения нужд трудящихся.

Я не торопилась с ответом, предвкушая, как капитан Миролюбов будет пересказывать содержание этой песенки.

— Селедка выходит замуж за кита, и это рассматривается как сексуальное извращение, — произнес Миролюбов, опустив часть рассказа о роли Центрального комитета.

— Припоминаю что-то в этом роде. А разве это запрещено?

— Людмила Михайловна, вы меня огорчаете. Я же вам сказал — Гинзбург рассказал нам все. Мы все знаем. От вас нужно только подтверждение.

— Не знаю, какого подтверждения вы ждете. Что селедка вышла замуж за кита?

— Как ваша девичья фамилия? — снова вскричал он.

— Я уже говорила. Славинская.

— Вы знаете, где ваш отец?

— Он убит на войне.

— Вы замужем?

— Разведена.

— У вас есть дети?

— Двое.

— Вам известно, какие меры наказания предусмотрены законом за дачу ложных показаний?

— Известно.

— Где вы работаете?

— В издательстве «Наука».

— У вас хорошая работа?

— Хорошая.

— Как вы думаете, что сделают у вас на работе, если я сниму трубку и расскажу им, что вы отказываетесь давать правдивые показания Комитету государственной безопасности?

— Думаю, им это не понравится. Они даже могут меня уволить. Но я не могу вам помешать — звоните.

— Как ваша девичья фамилия?

— Славинская.

— Где ваш отец?

— Он погиб на войне.

— Людмила Михайловна, вы отказываетесь подтвердить то, что Гинзбург уже рассказал нам. Это очень плохо. Плохо для вас, плохо для ваших детей, плохо для Гинзбурга. Идите домой и подумайте об этом хорошенько.

Какого черта ему надо от моего погибшего отца? Что они хотят найти в моей комсомольской юности? Она чиста, как у Зои Космодемьянской.

Вечером я рассказала все Ларисе. Она внимательно слушала, переспрашивала, просила повторить.

— Он записал твое имя, дату рождения, национальность и все такое прочее перед тем, как стал задавать вопросы?

— Нет.

— Он делал записи?

— Нет.

— Люда, это не был допрос. Похоже, тебя расспрашивал оперативник. Может быть, на тебя заведено дело.

Наш «Красный крест» становился все более активным. К нам постоянно приезжали жены украинских политзаключенных. В то же время Ларису и меня вызывали на допросы по делу Гинзбурга. Мы обе понимали, что можем угодить за решетку.

Я разведена, муж Ларисы — в лагере. Ни у нее, ни у меня нет ни сестер, ни братьев. Что будет с сыном Лары? А с моими детьми? Удастся ли кому-нибудь из друзей попасть в зал суда и рассказать, что происходит?

Не помню сейчас, кому из нас пришло это в голову. Помню только, что поначалу идея показалась нам забавной: нужно всем сказать, что мы — двоюродные сестры. Тогда в случае ареста одной, другая сможет на правах «родственницы» обращаться во все инстанции. Конечно, это будет обман. Надо сказать, что я двумя руками подписываюсь под моральным кодексом Алика Есенина-Вольпина: правда и только правда, но за одним исключением — если небылица состряпана для КГБ. Не вижу ничего предосудительного в том, чтоб ввести в заблуждение эту организацию.

Чтобы навязать КГБ версию о двоюродных сестрах, пришлось начать с обмана друзей. На одной из вечеринок я обратилась к Ларисе: «сестричка», она ответила в том же духе.

Тут же кто-то из компании заметил:

— Я не знал, что вы сестры.

— Двоюродные, — сказала Лара.

Нам тут же поверили. У нас появились свидетели.

Летом 1967 года я нашла для Толи жилье в Александрове, в двух часах езды от Москвы, у одинокой пожилой женщины, которая отрекомендовалась мне как тетя Нюра. Единственная комната в избе была перегорожена буфетом и занавеской. Угол, отведенный для жильца, вмещал кровать, тумбочку и стул. Толе удалось получить прописку и найти работу грузчиком на ликеро-водочном заводе.