— Школа находилась в соседнем селе, в шести километрах от нашего…

Сказав это, надолго умолкает, такое чувство, что навсегда. Я терпеливо жду продолжения и, не выдержав, говорю:

— И?

— И! — отвечает она с детским вызовом, потягивая через соломку цитрусовый сок, и задумчиво смотрит на город, раскинувшийся перед нами.

— Ну, и? — спокойно повторяю я.

— Так мы жили. Мама шила рабочую одежду для кооператоров, я ходила в школу. Сначала дети меня сторонились, я была для них чужой, но постепенно привыкли.

— А твой отец?

— Он остался там, куда его отправили в самом начале, — на руднике Куциян, где-то недалеко от Перника. Ты знаешь, что был такой концлагерь?

— Слышал.

— Странно, что люди слышали. Знали и молчали… Ладно, мы были подростками, не понимали, но другие! Ходили в кино, рестораны. Любили друг друга, защищали диссертации. И знали, что существуют лагеря и мирились с этим!

— И да, и нет. Одни верили, что это — справедливое и законное возмездие. Другие в душе этого не принимали, но молчали. Большинство кое-что слышало, но это кое-что было слишком далекое, неясное и их не затрагивало. Люди воспринимали это как административный акт, который их напрямую не касается. Знаешь, тема эта сложна и неоднозначна. И сейчас ее трудно обсуждать.

— Почему сейчас? Эта тема затронута много лет тому назад. Это — моя тема.

— Моя, твоя, наша, ваша. Лагеря были и до того, как эта тема стала твоей. Тогда она была темой моих родителей. Знаешь что, давай заключим перемирие?

Она гладит меня по руке, потом сует палец под мою ладонь и говорит:

— Мирись, мирись, больше не дерись!.. Все, мир!

— Я и себе не могу объяснить эти заблуждения и иллюзии… Ты права, мы тогда были детьми и не осознавали в полной мере всю противоречивую суть происходящего, но взрослые… Я по сей день убежден, что мои мать и отец пали в борьбе за правое дело, в то время как другие молчали в тряпочку по принципу «моя хата с краю».

Она прерывает меня с мягким укором в голосе:

— Но ведь мы же заключили мир?

Я глажу ее по руке и, помолчав, спрашиваю:

— А почему ты ни разу мне не написала? Мне постоянно снилось, что я получаю письмо из Парижа. Я жил этим ожиданием.

— Мама не хотела, чтобы о нашем интернировании кто-то знал. Сейчас это звучит невероятно: моя мать, умная образованная женщина, европейка до мозга костей, стыдилась, что нас сослали на поселение… Что отца бросили в лагерь… Как будто мы кого-то убили или ограбили! Но факт остается фактом: она стыдилась и не хотела, чтобы в Пловдиве об этом знали.

— Тогда ты должна понимать, почему мы все так заблуждались!

Она прикладывает палец к моим губам.

— Всё! Довольно! Ваши заблуждения и наши заблуждения — они не одни и те же!

Мы снова умолкаем. Теперь надолго.

Аракси задумчиво смотрит на город, набросивший на себя прозрачную пелену предвечерней дымки, потягивая через соломинку цитрусовый сок.

Как раз напротив нас, по ту сторону Марицы, темными громадами вздымаются вечные гранитные холмы нашего детства.

Синие холмы, молчаливые свидетели обрушившихся на нас катастроф.

В то теплое солнечное утро дед внезапно решил, что мы не пойдем в баню, а искупаемся в Марице. Трудно передать словами радостное чувство, вызванное сознанием того, что сейчас взрослые разрешат тебе делать то, что еще вчера запрещали! Мне от счастья хотелось петь!

Бабушка Мазаль завернула нам в газету несколько пирожков «бюрекас», и дала супругу строгий наказ относительно здоровья и безопасности моей дражайшей особы: недолго находиться на солнце, иначе вечером меня может лихорадить, не купаться в глубоких местах, не лежать мокрыми в тени, не пить ледяную родниковую воду после того как поедим огурцов с прибрежных огородов, и многое-многое другое. Эти полезные советы влетали в одно ухо Гуляки и мгновенно вылетали в другое, ибо он ее вообще не слушал. Мрачный, неразговорчивый, он думал о чем-то своем, находившемся на расстоянии многих световых лет от бабушкиных огурцов.

Вокруг Царского Острова, который люди упорно продолжали называть так, как он назывался в прошлые времена, несмотря на противоборство некоторых ярых республиканцев, в маленьких укромных заливчиках было множество глубоких омутов — темных манящих и опасных. Дед думал, что мне о них не известно, и со снисходительным превосходством всезнайки, которому неожиданно открылись таинственные глубины теплых южных морей, разрешил мне нырять, разумеется, под его бдительным присмотром. Он даже не подозревал, во сколько пропущенных уроков арифметики и болгарского языка мне обошлось умение передвигаться с открытыми глазами под водой, ухватившись за корни прибрежных ивовых деревьев. Оставив очки на берегу, поверх одежды и школьного ранца, я скользил в глуби прозрачной прохлады, чтобы посмотреть на рыбок, которые при виде меня испуганно зарывались в ил, вздымая маленькие песчаные вихри.

Наверно, именно тогда я пропустил уроки, на которых изучались падежи, причастия и уравнения с двумя неизвестными, с которыми у меня до сих пор нелады. Разумеется, в дальнейшем это не мешало мне жить. Гораздо более драматичными были бы для меня последствия невозможности в детстве в упоении наблюдать за стремительными рыбками, игравшими в пятнашки с солнечными зайчиками на песчаном дне.

…Мы возвращались раскрасневшиеся от солнца. Я весело подпрыгивал босиком по пыльной проселочной дороге, которая вилась среди огородов, а Гуляка, задумчиво глядя себе под ноги, плелся за мной — унылый, растерявший свою жизнерадостность, всегда рождавшую невероятные выдумки и заполнявшую пространство вокруг него ответными улыбками.

Он грустил, я это отлично понимал, и это была не мимолетная грусть по чему-то утерянному, но легко поддающемуся восстановлению, а ностальгия по тому миру, который распадался у него на глазах и который впредь уже никогда не будет таким, каким был — простодушным и благожелательным.

Возможно, подобные настроения терзают каждое поколение на пороге больших перемен. Людям трудно смириться с мыслью, что уходящий мир — не последний и не лучший из возможных, что ему на смену придет другой, непохожий, который для следующих поколений будет таким же естественным и приемлемым, как смена времен года или фаз луны.

Недалеко от прибрежной бахчи, где нежились под солнцем тыквы, дыни и арбузы, — все еще незрелые, с увядшими желтыми цветками и сухими стеблями, как отсыхающая пуповина, я остановился поглядеть на хитроумное сооружение, которое называлось «чигирь» — водоподъемное устройство для полива огородов. Большое колесо зачерпывало ковшами воду из реки и ритмично выливало ее в деревянный желоб, а уже из него вода, пенистая и нетерпеливая, бежала по канавкам до самых тыкв, дынь и арбузов. В качестве водокачки или электромотора, как бы мы выразились сегодня, приводившего в движение все составляющие этой сложной оросительной системы, служил маленький серый задумчивый ослик.

Конечно же, у этого ослика не было документов, удостоверяющих его личность. Но после того как дед рассказал мне о его пословичном терпении, постоянном чувстве обреченности и, несмотря на это, безумной, неистребимой вере в то, что в конечном итоге все будет хорошо, ибо так устроен мир, у меня не осталось сомнений относительно его еврейского происхождения из рода сефардов.

По-видимому, это был один из многочисленных потомков того андалузского «asno» или «burro», преодолевшего без каких бы то ни было религиозных колебаний долгий путь от Толедо до Пловдива. Тогда, если помните, он вез на спине мою изначальную прапрабабушку, заплаканную молодую красивую еврейку, дочь высокоуважаемого Йоханнана бен Давида аль-Малеха, из древнего рода Ибн Дауд.

Итак, я остановился, чтобы посмотреть на привязанное к длинному крепкому колу животное, непрерывно идущее по кругу, семеня тонкими маленькими ножками, трогательно неказистое и слабое на вид. Крутящаяся ось приводила в движение систему грубых деревянных зубчатых колес, вращавших большое колесо, а оно, в свою очередь, ритмично зачерпывало ковшами и выливало в желоб темную речную воду.