Впрочем, то же самое происходит и в тысячах миль отсюда, на другой стороне нашей обширной планеты, где на том же языке торгуются на овощном и мясном рынках мулатки Сантьяго-де-Куба, будто находятся не в самом сердце Карибов, а в балканском Пловдиве, причем обязательно в четверг, когда там шумит большой деревенский базар.

Вот такая странная, но вполне объяснимая языковая, а, быть может, и духовная связь протянулась от нашей маленькой синагоги в одном из пловдивских кварталов с турецким названием Орта-Мезар (что буквально означает Средняя Могила, но наиболее вероятный его смысл — Среднее Кладбище) назад, вглубь веков, вплоть до истоков легенды о печальном хозяине Росинанта. И даже еще дальше: до времен, описанных в балладе о еврейке Ракели — Фермозе Прекрасной, — в которую страстно влюбился католический король, храбрый рыцарь Альфонсо VIII, поправший все небесные и земные законы и предложивший своей возлюбленной поселиться в роскошном дворце Галиано, что по ту сторону Алькантарского моста над Тахо.

Моя бабушка об этом ничего не знала, и слыхом не слыхивала, да и вообще всякие рассуждения и размышления на тему языковых и духовных связей с Испанией ее не интересовали. Важнее всего ей было вовремя испечь баклажаны и перцы — «лас мерендженас и лас пеперисас» — в маленькой жаровне с древесными углями, устроенной прямо во дворе, поскольку вот-вот должен был вернуться из своей мастерской у Деревянного моста ее проголодавшийся супруг и мой дедушка Аврам, больше известный как Эль Борачон. Что, как уже было сказано, в переводе с испанского означает Гуляка, но некоторые жители нашего квартала предпочитали употреблять это слово в его более жестком значении — Выпивоха. Однако не следует слишком серьезно относиться к прозвищам, потому что в наших широтах они липнут к человеку, словно мухи к меду, (чтобы не упоминать нечто определенно зловонное), и человек без прозвища — что осел без седла или собака без блох.

Так вот, речь зашла о моей бабушке, не знакомой со своей историей, а также с историей своих соседок, таких же полуграмотных евреек, как она сама. Бабушка только и знала, что она — сефардка, что в шестнадцать лет по глупости влюбилась в этого фантазера и гуляку Аврама, и это сначала не встретило одобрения и благословения со стороны ее родителей по той простой причине, что на нее давно заглядывался Гершон, сын зажиточного лавочника Аарона Севильи. Но молодые были так упорны и непреклонны, что сватовство в конце концов состоялось, и именно так, как они того хотели. Случилось это не только из-за того, что молодые сердца были, так сказать, созвучны друг другу, но и потому, что переговорам способствовало сходство профессий ее отца, кузнеца Симанто Толедо и Аврамова отца, жестянщика Буко Алкалая.

Возможно, основоположник рода Алкалаев, как гордо утверждал мой дед, в испанские времена действительно был «алькальдом» — мэром или кем-то в этом роде, но сегодня уже никто не может это доказать, истина давно канула в Лету. Равно как и семья Толедо давно забыла, что происходит из семьи почтенного многоуважаемого толедского кузнеца, ковавшего изумительной красоты подсвечники и кружевные железные решетки для окон и балконов, Йоханнана бен Давида аль-Малеха, из древнего рода Ибн Дауд.

Потому и не должен вызывать недоумения тот факт, что пловдивский квартал Орта-Мезар или Среднее Кладбище, несмотря на мрачное название, необычайно и даже можно сказать, легкомысленно жизнелюбивый, кишел такими фамилиями, как Толедо, Севилья, Кордова, Бехар и Каталан. В этом не было ничего особенного, потому что в других местах встречались фамилии типа Франсез, Дойч, Швайцер, Холендер, Берлинер или Москович. Они подсказывают, что их носители — братья по крови и вере разных там балканских Толедо или Севильи, только из другой части Европы, где евреи в те же самые времена и при сходных обстоятельствах также были вынуждены уносить ноги, тем не менее бережно сохранив в душе память о родине предков.

Раз уж речь зашла о памяти, необходимо сказать, что у деда Аврама память была значительно лучше бабушкиной, хотя и несколько необычная, или, если уж быть откровенным, прямо-таки странная. Дед, безусловно, был начитан, он владел не только «ладино» и турецким, но и изящно матерился на болгарском, не говоря уже о цветистых вставках из цыганского, армянского и греческого языков, необходимых ему в повседневной битве не только за хлеб с запеченным яйцом, но и за шкалик анисовой водки. Он читал Цицерона и Песталоцци, утверждал, что заглядывал через замочную скважину в мистические просторы Каббалы, от которых веет космическим холодом, а также мог процитировать целые пассажи из книг и брошюр, полных никому не нужных знаний, скажем, о лунных жителях или способах извлечения золота посредством магических чисел. Но даже не в этом заключается странность его памяти, а в ее свойстве помнить вещи, которые никогда не происходили. Или, если происходили, то совсем не так, как это видели и запомнили другие, что нередко становилось поводом для жарких споров и даже скандалов в местных трактирах.

Так, например, он хорошо помнил происшествие во время Большого землетрясения, когда была разрушена половина Пловдива, в том числе и наш квартал. Речь идет о случае близ городского парка, где все, кто выскочил на улицу в ужасе не только от закачавшихся домов, но и от адского подземного гула, увидели, что белый минарет мечети переломился пополам, как сахарный леденец, и рухнул. Так вот, мой дед утверждал, что тогда земля разверзлась, и из нее забил фонтан с рыбами, какие водятся только в Амазонке. По мнению деда, такое природное явление самым недвусмысленным образом доказывало, что при землетрясении образовалась трещина в земном шаре, которая протянулась от Пловдива до Бразилии, и это вообще не подлежит сомнению.

Он также рассказывал, а люди слушали его, разинув рот, что вскоре после Балканской войны, в канун Рош Ашана, еврейского Нового года, ровно в половине пятого утра или, быть может, чуть раньше, пошел дождь и лил, не переставая, день и ночь, вплоть до праздника Йом Кипур, когда добрые евреи вот уже две тысячи лет желают друг другу: «Нынче здесь, а на будущий год — в Иерусалиме».

Но этому пожеланию и на этот раз не суждено было сбыться, поскольку вследствие такого невиданного бедствия Марица набухла, вышла из берегов, разрушила все мосты, залила город, а потом и вовсе унесла Пловдив прямо в Эгейское море вкупе с тремя мечетями, пятью холмами, часовой башней, католической и всеми православными церквями, а также синагогой на улице Родниковой. К счастью для пловдивцев, — и болгар, и евреев, и турок, и армян, да даже албанцев и цыган, ибо в это время все, включая албанцев и цыган, привыкших браниться и петь до поздней ночи, все спали, ничего не подозревая, — так к их счастью, как раз в том месте Эгейского моря, близ острова Самотраки, случайно находился болгарский эсминец «Дерзкий». Это именно тот легендарный миноносец, который подбил в войну турецкий военный корабль «Хамидие», из-за чего его пришлось позорно отбуксировать в Стамбул вперед кормой, покосившимся на бок. Об этом случае простодушные бедняки и хвастуны рассказывали, приукрашивая, тысячи раз, словно они лично совершили тот подвиг. И делали они это, прежде всего, чтобы подразнить своих добрых соседей по кварталу — турок, таких же бедных и простодушных, как и они сами.

Так вот, этот эсминец, которым командовал прославленный капитан первого ранга Добрев, взял Пловдив на буксир и, поднявшись вверх по течению Марицы, вернул город на прежнее место.

Скептикам, осмелившимся выразить недоверие к подобным образом описанному происшествию, а такие докучливые слушатели порой встречаются в пловдивских трактирах, дед Аврам, взъерошенный, как бойцовский петух, предлагал выйти на улицу и лично убедиться, что Пловдив стоит на месте со всеми своими гранитными холмами, тремя мечетями, часовой башней, католической и всеми православными церквями, да и синагогой на улице Родниковой, что доказывает правдивость его рассказа.