По этому поводу вспомнил одну лагерную хохму (может, это покажется тебе странным, но лучшие хохмы — полусмешные мудрые притчи — и лучшие песни рождались именно в лагерях или в идейной близости с ними, чем они в этом смысле — и не только в этом — отличались от нацистских).

Так вот: прибыла в лагерь новая партия заключенных. Лагерное начальство спрашивает первого, сверяясь со списками и приговорами:

— На какой срок осужден?

— На десять лет.

— За что?

— Сказал, что Сталин ведет страну к гибели.

— А ты? — спрашивают второго.

— И я на десять. Заявил, что краткий курс истории ВКП (б) полная фальсификация.

— А ты? — спрашивают третьего.

— И я на десять.

— За что?

— Да ни за что!

— Не ври! Ни за что у нас дают только пять!

Но хохмы и анекдоты не в силах отразить всю истину или истину, какой она существует в жизни. Потому что кинорежиссер Марк Семенович Лебедев по кличке Семеныч не получил десять лет лагерей, его не приговорили даже к пяти — он сидел здесь без приговора, ограниченный в пространстве передвижения, но не ограниченный во времени. Подобные жертвы беззакония, которых здесь была тьма-тьмущая, постоянно сталкивались с великим белым молчанием ГУЛага. Единственное, на что оставалось надеяться Семенычу, так это только на чудо или, к примеру, на газеты (а здесь, хоть и с опозданием, лагерное начальство получало «Правду», и иногда обрывки газет доходили и до зэков). Скажем, сообщат вскользь в газете, что тракторный завод имени кремлевского свекра переименован в честь очередного съезда партии или в честь очередной годовщины Октября. Кто умеет читать между строк — прочтет закодированную информацию и поймет, что у высокого начальства земля уже колеблется под ногами. И по законам царившего в стране хаоса Марк Семенович мог вдруг, как кролик из цилиндра фокусника, выскочить из поезда на московском вокзале. Разумеется, он не питал иллюзий по поводу того, что фея бросится ему на шею, потому что у нее уже подрастал трехлетний сын и она была беременна вторым ребенком — завтрашним строителем светлого коммунистического будущего, царства равенства и справедливости. А до наступления этого прекрасного времени о ребенке позаботятся кормилица, три домработницы и повариха на дачке из восемнадцати комнат у моря, поблизости от водохранилища, все еще носящего имя ее свекра, известного и любимого в окрестностях за веселый нрав и рекордные уловы щук и красноперок. Прошу прощения за столь длинную фразу, но и путь к коммунизму тоже не короток!

Как ты уже знаешь, арестовали меня в Вене в начале сентября 45-го года. Но не думай, что советские судебные власти спешили со мной встретиться. У них было достаточно много других дел, требовавших напряженной работы — с бывшими полицейскими, пособниками и всяческими сотрудниками гитлеровских оккупационных войск, так что моему делу дали ход (по краткой процедуре) аж в апреле следующего года. А на Колыму меня повезли в конце мая с группой осужденных, которые тонкими ручейками стекались в речушки разных пересыльных тюрем при комендатурах и вокзалах, а речушки постепенно разбухали до размеров великих сибирских рек. Это было новое пополнение для шахт, где добывались оловянные и свинцово-цинковые руды, для лесоповалов и каменных карьеров. Пополнение, связанное с необходимостью заткнуть брешь в поредевших лагерных рядах, с одной стороны, по причине отправки зэков на фронт, в штрафбаты, чтоб заполнить тающий состав фронтовых частей, а с другой — из-за опустошительных последствий свирепого голода, затронувшего в разной степени всю страну, но особенно чувствительный урон нанесшего в созвездии «Колыма». Рассказывают, что тогда в лагерях начали таинственным образом исчезать злющие овчарки вохровцев, а в глубоких скальных трещинах, выгрызенных стужей и неукротимой морской стихией, и в мое время можно было найти обглоданные кости и старые кострища. Чтобы выжить, зэки хладнокровно забивали детенышей тюленя, на что охрана, как правило, закрывала глаза, тем более что и местное население принимало активное участие в коллективном мероприятии по снижению популяции гренландских тюленей.

Итак, на 80-ю параллель я попал во второй половине мая и впервые столкнулся с очарованием белых ночей, когда солнце не заходило, и только подвешенный кусок рельсы, болезненно напоминавший о «спецобъекте» и Редиске, своим звоном условно отделял ночное время от дневного, время сна от времени труда.

Когда окончательно выяснилось, что от недавнего тифозного больного на шахтах никакого проку, Яхве вновь — уже в который раз — простер свою хранящую десницу над моей головой, (я извиняюсь за вырвавшиеся у меня под горячую руку угрозы перебить Ему стекла), и меня включили в группу переводчиков, осуществлявших связь между лагерной охраной и немецкими военнопленными в низких чинах, занятых, в основном, на лесоповале.

Здесь будет уместно отметить, что углубленные исторические исследования бесспорным образом доказали: со времен Навуходоносора и Аменхотепа II до наших дней, во все годы войн, рабства и революций, евреи демонстрировали подчеркнутое стремление заменить полезный для здоровья физический труд переводческой или редакторской деятельностью. Вавилонская клинопись либо египетские иероглифы на многотонных базальтовых стенгазетах, издававшихся евреями-рабами, сообщали самые свежие новости и свидетельствовали об этой склонности евреев к интеллектуальным вариантам рабского труда. Не говоря уже о евреях-переводчиках, без которых император Веспасиан вряд ли бы справился с несметным числом плененных в Иудейской войне, не умевших материться на другом языке кроме арамейского (коль скоро тогда русский еще не вошел в употребление). Но это уже другой вопрос, не будем отклоняться от темы.

Так я познакомился с Марком Лебедевым, знавшим немецкий язык плохо, но все же достаточно, чтобы избежать оловянных рудников. Может, и над ним, легкомысленным сверчком, была простерта незримая длань, хранящая его от бед, не знаю.

Так вот, Семеныч сказал мне, положив руку на плечо и глядя в расплавленное ночное серебро океана:

— Смотри и впитывай этот свет всей душой. Потому что потом наступит черед Черного солнца, когда о смене дня и ночи можно будет узнать только по звону рельсы. Мы называем это здесь «колоколами Святого Петра». Потому что, услышав звон рельсы в последний раз, дальше ты уже предстаешь перед добрым старшиной Петром, охранником небесного лагеря — не важно, как его называют, адом или раем. У нас, дружок, на 80-й широте так: бесконечная белая ночь, когда солнце не заходит, и бесконечный черный день, когда оно не всходит. Если хочешь — можешь поменять их местами и называть по библейски свет днем, а тьму — ночью, но и в этом случае все будет условно и ничего не изменится. Вот если бы у тебя были часы, ты бы узнал, что сейчас часа три ночи, но твой нос сейчас сгорает на солнце и скоро будет похож на облезшую змеиную шкурку, если ты срочно не намажешь его тюленьим жиром. Жир я тебе дам.

— А как ты узнал, который сейчас час? — наивно спросил я. Он в ответ похлопал меня по плечу:

— Проживешь тут с мое, дружок, хоть несколько белых ночей, сам научишься определять время по незаходящему солнцу. Сложнее в дни темноты, но и тогда можно сориентироваться: когда небо безоблачно, звезды здесь, как швейцарская «омега» с 20-ю рубинами, потому что и небо вертится вокруг нас. Галилей думал иначе, но это его дело — у меня свои, личные наблюдения!.. Я это говорю, чтоб ты держал нос выше — ведь по приговору тебе полагаются всего лишь десять дней и десять ночей. Где еще в мире существуют такие ничтожно малые сроки и такие гуманные приговоры?

Мимо нас прошагал патруль, двое вохровцев; старший сержант оглушительно свистнул:

— А ну — по баракам! Скоро подъем!

Залитые лучами яркого ночного солнца, мы подчинились приказу и пошли досыпать в свой барак — одно из десятков однообразных кирпичных зданий лагеря, над которыми возвышалась трехэтажная комендатура с канцеляриями, медпунктом, радиостанцией и всем тем, в чем нуждается среднестатистический, хорошо оборудованный советский исправительно-трудовой лагерь на 80-й параллели, чуть южней Полюса.