— Буду, — кивнул я. — По адресу: сестре Эйнджел, хлопковые плантации на берегу Миссисипи?

— Откуда ты это взял? Хлопковые плантации и так далее?..

— Мне так раввин сказал — что ты родом оттуда.

Эйнджел искренне расхохоталась, хоть слезы у нее на щеках еще не просохли.

— Похоже, вы, евреи, не читали ничего об Америке, кроме «Хижины дяди Тома». Я из Бостона, штат Массачусетс. И дам тебе адрес отца — он самый известный чернокожий адвокат в Новой Англии. А я изучала медицину в Гарварде, ушла с пятого семестра, чтоб завербоваться добровольцем в вашу гребаную Европу. Вот так. Значит, обещаешь писать? Договорились?

Мне пришлось встать на цыпочки, чтоб поцеловать в щеку эту стройную полногрудую негритянку. Сержант Джефферсон спокойно, без тени ревности, смотрел на нас, облокотившись на свой джип — я ведь годился ей в отцы, но отцы из другой, неполноценной и значительно более бледной расы.

Не знаю, слышал ли ты о Соломоне Кальмовице, гениальном венском скорняке, который из привозных заячьих шкурок делал великолепные дамские норковые и даже леопардовые шубы? Так вот, тот самый Кальмовиц, вернувшись из лондонской эмиграции в Вену, снова в свою старую квартиру на площади Шведенплац, в первое же утро, буквально на рассвете, бросился в газетный киоск и попросил продать ему свежий номер «боевого органа национал-социалистического движения», газету «Фёлькишер беобахтер», на что ему ответили, что с 30 апреля 1945 года выпуск этой газеты прекращен. Кальмовиц вежливо поблагодарил продавца, купил себе пакетик мятных леденцов и на следующий день снова появился в том же киоске с той же просьбой, продать ему эту газету. И так — каждое утро. На десятый день киоскер, не выдержав, заметил:

— Уважаемый господин, разве вы еще не поняли, что эта газета больше не издается и впредь не будет издаваться?!

— Конечно, понял, голубчик. Но как приятно начать день с доброй вести!

Не знаю, для кого эта весть была воистину доброй, а для кого — не очень, но я, во всяком случае, оказался совсем не в той Вене, какую запомнил во времена Первой мировой. Я помнил Вену искрометно веселую, самовлюбленную, склонную воспринимать жизненные невзгоды как исторический постфактум, короткую передышку для отдыха и обмена кавалерами в вихре вечного вальса. Может, тогда это выглядело так только со стороны, не знаю, но сейчас город показался мне мрачным, потерянным и потерявшим свою легкомысленность на фоне общей разрухи, лишений и оккупационного режима. На стенах домов еще сохранились обрывки плакатов с изображением мужественного гитлеровского солдата с квадратной челюстью в низко надвинутой каске, строго прижавшего палец к губам: «Шпионы подстерегают повсюду!», а мимо плакатов с ревом проезжали тяжелые американские, английские, французские и советские грузовики. Или маршировали советские солдаты, горланя с присвистом «Маруся, раз, два, три…» о разных там калинах и дивчинах, бесконечно чуждых этому миру, уютно устроившемуся в объятиях величественного дворцового комплекса Хофбург. Местные жители останавливались на тротуарах, дивясь этим инопланетянам с курносыми славянскими носами или раскосыми азиатскими глазами: одни с откровенным любопытством, другие — с тайной опаской, еще не вполне отдавая себе отчет в том, что же именно проскользнуло в их жизнь (как черная кошка в дверную щель) между двумя словами: «зиг» и «хайль», чтобы смешать все их планы, в том числе — планы Карла-Хайнца Мюллера на конезавод или, по крайней мере, небольшой пивзаводик под Ростовом-на-Дону.

Но случай с фрау Зигрид Кубичек был другим, совершенно другим. Она встретила меня в городской комиссии по устройству перемещенных лиц, расположившейся в конфискованном помещении национал-социалистической партии на задворках «Бургтеатра». Именно ей я вручил документы, выданные мне американскими военными властями Зальцбурга, из которых следовало, что я, как человек, родившийся на территории бывшей Австро-Венгерской империи, попадаю в категорию лиц, имеющих право претендовать на австрийское гражданство, пользуюсь правами и привилегиями жертвы нацизма и т. д., и т. п. Фрау Кубичек была редкой женщиной, всецело преданной своему делу, милой и подчеркнуто внимательной ко мне, особенно когда она узнала, что я чудом выжил в концлагере Флоссенбург, в котором погиб один ее единомышленник. Под единомышленником следовало понимать «член социальной комиссии», в свое время запрещенной, а ныне снова действующей Австрийской социалистической партии (что являло собой акт политического упорства, призванного устыдить еврейскую социал-демократию в Колодяче, если бы меж тем не произошли события, несравнимо превосходящие по трагизму ту памятную встречу еврейских социал-демократов в кафе Давида Лейбовича).

Так я оказался в небольшой квартирке старого, потемневшего от времени и пожаров здания на Маргаретенштрассе, которая впоследствии стала местом моего постоянного жительства (если не считать то время, когда мне пришлось прогуляться до Северного полюса).

На следующий день я снова заглянул к фрау Кубичек, чтобы поблагодарить ее за искреннее и действенное участие в жизни бывших узников концлагерей, а она угостила меня морковным чаем и редкостью послевоенного времени — венскими булочками с орехами. Настоящий краснодарский или индийский чай можно было купить только у русских или английских солдат, но фрау социалистка была убежденным яростным противником черного рынка (следует признаться, что я не вполне разделял столь догматическую позицию). За чашкой морковного чая я узнал, что ее супруг, Франц Кубичек, находится в плену в России, и она с нетерпением ждет его возвращения. Тот факт, что ее муж был в плену, ни в коей мере не повлиял на ее убежденность в справедливости действий антигитлеровской коалиции и в заслуженности кары, постигшей пехотинца Кубичека.

— Я восхищаюсь подвигом советского народа, — заявила она. — Честно говоря, в тридцатые годы, до аншлюса, мы с мужем были убежденными противниками жестоких сталинских репрессий, но сейчас я, как и вся Европа, изменила свое мнение.

— Неужели! — рассеянно пробормотал я.

Конечно, я разделял ее восхищение — ведь в этой битве пали и мои дети, но мне не хотелось ввязываться в споры относительно вспыхнувшего восторга всей Европы, потому что даже с моего жалкого наблюдательного пункта — ателье «Мод паризьен» в Колодяче, на уровне трех ступенек под землей, хорошо просматривалась эта самая Европа, которая с поразительной легкостью переходила от слепого отрицания или равнодушия к такому же слепому обожанию. И обратно, в том же порядке. Что же касается Сталина, действия которого семья Кубичек «ошибочно» оценивала до аншлюса, то тут я предпочел промолчать и взять еще одну булочку.

Горе, как утренний туман, постепенно тает в заботах очередного дня, боль притупляется, жизнь берет свое — вот так и травинка, тянущаяся к солнцу и надежде, пробивает асфальт. Послевоенная Вена тоже быстро преодолевала посттравматический шок, постепенно возвращая свое привычное бодрое настроение. Надо же было печь хлеб, отправлять в школу детей, приводить в порядок рассыпавшийся на глазах городской транспорт и муниципальные больницы. Одним словом, следовало жить.

Я здесь уже упоминал мельком о черном рынке (резко осуждаемом социалисткой фрау Кубичек), но ты, читатель, не торопись ничтоже сумняшеся клеймить позором это послевоенное явление. Честное слово, это не парадокс, что именно они — черный рынок и спекуляция — благодаря своей гибкости и цепкой жизненной силе, первыми преодолели фронтовые линии, границы и ненависть, именно они первыми помогли растопить лед оцепеневшей Европы.

«Лаки страйк» и консервированная свиная тушенка в желе стали первыми американскими посланцами доброй воли; времена «янки, гоу хоум!» были еще далеки, потому что сейчас эти янки тащили на рынок ветчину и бананы, презервативы и лекарства. Перемещались, разрываясь, а затем стабилизируясь, человеческие массы — как тектонические пласты, которые в итоге приходят в равновесие — перемещенные польские евреи за бесценок скупали разрушенные дома и участки земли в американском секторе Берлина; болгарские контрабандные сигареты превращались в контрабандные французские вина, зеленые английские военные одеяла, проделав сложный путь, трансформировались в недвижимость под Веной или Баден-Баденом. А награбленное военными преступниками золото становилось фальшивыми паспортами для нацистов, разыскиваемых по всему миру, что не слишком мешало им попивать свой джин с тоником под пальмами Латинской Америки.