На другом конце зала Мадьяр на мгновенье прервал музыку, бросил сочувственный взгляд на Теодора, до которого никак не могло дойти, в чем дело, и тут же, словно испугавшись, что его заподозрят в соучастии, снова ударил по клавишам. Трагическое самоубийство певицы глубоко его потрясло, но не умея выразить обуревавшие его чувства, Иштван Келети замкнулся. Он знал за собой эту душевную неуклюжесть, способность допускать конфузные оплошности в чрезвычайных обстоятельствах, а потому решил ни во что не вмешиваться.

…Белый, как стена гримерной, Теодор не отводил глаз от Элизабет, которую положили на жесткую китайскую кушетку; он все еще не до конца сознавал, что она мертва. Что это навсегда, бесповоротно — без права развернуться в обратном направлении. Стало плохо женщине, пришлось прилечь, сейчас она поднимется и все встанет на свои места. Мадьяр молча протянул ему сигарету, Теодор ее машинально взял, прикурил, но даже никотин не дошел до его сознания.

Сказать, что Йен Циньвей был злодеем, было бы преувеличением: он вел себя так, как в Китае господа ведут себя по отношению к слугам. Не хуже, и не лучше других. Он вдруг разом протрезвел, его охватило смутное чувство вины, сочувствие по отношению к Теодору — и опасение, что при любом контакте с полицией он может влипнуть в серьезные неприятности. Публичные скандалы — нож острый для владельца заведения, подобного «Синей горе», где торгуют плотью, наркотиками, контрабандными сигаретами и алкоголем, чей основной контингент — моряки, вечно таскающие в своих сумках запрещенный товар всякого рода. Поэтому он долго, до бесконечности долго торговался с босоногим кули, у которого была двухместная рикша. Циньвей поднимал и поднимал цену, потом удвоил ее — пока, наконец, у того жадность не перевесила страха перед тайной операцией по перевозке покойницы.

Потом Циньвей сунул в карман лишь очень туманно воспринимавшего происходящее Вайсберга паспорт его жены с пятью стодолларовыми шанхайскими банкнотами.

— За рикшу заплачено, не беспокойтесь. А деньги — вы уж позвольте — они на похороны. Мы высоко ценили Элизабет, певицей она была исключительной. Как бы то ни было, ни вам, ни мне полицейское дознание совершенно ни к чему, тут наши интересы совпадают, вы меня понимаете?

Теодор кивнул, хотя на самом деле ничегошеньки не понимал. Мадьяр помог Йен Циньвею вынести покойную через черный вход и устроить в двухместной рикше. Чтобы взобраться на кресло рядом с ней, Теодору тоже понадобилась помощь. Крупной, равномерной рысью кули помчался по сонным боковым улочкам Шанхая. На одном из поворотов, мертвое тело качнулось и положило голову Теодору на плечо.

При жизни, Элизабет очень давно этого не делала.

Им даже не пришлось предъявлять свой жестяной пропуск. Охранявшие мост через Сучоу японские солдаты уже знали эту пару: элегантную даму и ее потрепанного мужа, которые еженощно возвращались на рикше с противоположного берега.

В три часа утра соседи, жившие под одной лестницей с Вайсбергами, разбудили раввина. Он поспешил открыть синагогу, помог внести покойницу, уложить на дощатое возвышение между менорой и фигурой сидящего с загадочной улыбкой на лице Будды.

Теодор попросил:

— Пожалуйста, оставьте нас вдвоем… Пожалуйста…

Раввин молча сжал его плечо и последним вышел из помещения, тихо притворив за собой дверь.

Опустившись на какой-то ящик, Теодор несколько часов просидел в полной неподвижности, не сводя глаз с лица Элизабет, чьи черты выхватывала из тьмы единственная едва теплившаяся свеча.

И вот у него за спиной послышались шаги; Теодор обернулся и ничуть не удивился, увидев Шломо. Коротышка придвинул невесть откуда взявшееся кресло в стиле ампир и уселся по другую сторону покойницы. Вот такое же — ну, просто копия! — кресло было у них в Дрездене, в их доме номер 3/5 по улице Данте Алигьери; Элизабет любила в нем читать. Шломо долго молчал, глядя на женщину, которой был так предан. На горле у него зияла кровавая рана, и когда он заговорил, звуки выходили прямо из нее, клокоча и пузырясь:

— Вы уж простите, господин Вайсберг, не мое это дело — вмешиваться, но должен сказать, это вы во всем виноваты. Вы, и никто другой. Не следовало ей сюда приезжать, зачем вы ее за собой потащили? Вы что, не понимали, что евреев не ждет ничего хорошего?

Теодор промолчал. Он знал, что Шломо прав.

Его разбудили первые лучи солнца, заглянувшего через дыры в крыше. Свеча догорела, по другую сторону тела не было никакого ампирного кресла. Наверно, Шломо забрал его с собой.

…Еврейский царь Го Янг категорически отказал в пропусках за пределы Зоны всем, кроме Теодора Вайсберга и раввина Лео Левина. Похороны? Ну, и что тут экстраординарного? Особенно в Хонкю? В свидетельстве о смерти, выданном профессором Менделем, черным по белому было написано, что Элизабет Мюллер-Вайсберг, немка из Дрездена, 1905 года рождения, скончалась от острого перитонита. Не первый и не последний перитонит в Зоне, не так ли?

Ее похоронили на немецком кладбище при лютеранской церкви. Пастор равнодушно отбубнил банальное надгробное слово, католичка аббатиса Антония тихонько, почти про себя, прошептала «Ave Maria, gratia plena»[45]. Мадьяр тоже пришел на похороны, но с начала и до конца ритуала простоял, уставившись в одну точку и ни разу не мигнув. Расширенные зрачки недвусмысленно свидетельствовали о злоупотреблении разными белыми порошками.

Ко всеобщему удивлению, из цветочного магазина на Нанкинской улице доставили огромный букет из тридцати восьми белых роз. На белой же, согласно китайскому обычаю, траурной ленте была надпись иероглифами, которую из всех европейцев смогла прочитать только аббатиса Антония:

Божественной певице с мольбой о прощении. Йен Циньвей.

Гауптштурмфюрер Вилли Штокман прибыл в Шанхай не для того, чтобы бездарно терять время на этих евреев — евреи для него дело десятое, пусть ими занимаются специалисты по «окончательному решению». Если берлинскому начальству приспичило расправиться с бывшими немецкими жидами, которые умудрились унести ноги аж в Китай, надо было командировать сюда людей, подготовленных для зарубежных операций такого рода. Что тут нового? На территории европейских союзников — в Венгрии, в Болгарии, в Румынии — тоже водились евреи, но формально это была забота местных властей, а не немцев. Вот и Шанхай — такая же зарубежная территория, и здесь требуются дипломатические умения, которыми Вилли Штокман не обладает. Его главная, нет, его единственная забота — безопасность Рейха. И точка. Задача куда более масштабная, чем будущее каких-то там абрамчиков. И он, как глава группы специалистов из СС и гестапо, намерен ее решать. Он не допустит, чтобы Фатерланду нанесли удар в спину из этого уголка мира… пусть он даже у черта на рогах.

Когда группу по перехвату нелегальных радиопередач перебросили из Японии в Шанхай, он лично отправился в порт встречать рейс пароходной компании из Кобе, которым она сюда прибыла. Радиоспециалисты проделали в Японии отличную работу, что преисполнило Вилли Штокмана удовлетворением и надеждой. Превосходство передовой немецкой техники над устаревшей японской рухлядью было еще раз недвусмысленно доказано. Новое изобретение, получившее название «пеленгатор», безошибочно локализовало точку, из которой вел передачу подпольный радиопередатчик токийской резидентуры «Рамзай» и, что бы там ни верещали японцы, именно оно положило конец шпионскому гнезду Рихарда Зорге… этого полунемца родом из Баку. Все, что осталось на долю японским органам безопасности, были технические подробности, завершающий этап — и свое дело они сделали как надо, этого у них не отнимешь. Теперь на повестку дня был поставлен Шанхай, а тут в эфире царил чудовищный хаос, мешанина из американских, советских, британских, французских и черт его знает каких еще шифрованных радиопередач. Нелегальных, понятное дело.