Берлинская Олимпиада тридцать шестого года придала новый сильный импульс карьере Лени Рифеншталь — ее «Праздник народов» патетически восхвалял арийскую кровь. Правда, американский негр Джесси Оуэнс, легендарный олимпийский легкоатлет, завоевавший в Берлине золото в четырех дисциплинах, слегка затенил безграничное могущество и красоту белой расы, но, как известно людям творческим, тень лишь еще ярче подчеркивает свет. Колоссальный успех фильма, особенно среди нацистской элиты, вдохновил Рифеншталь на продолжение, и в 1938, почти на пороге войны, она начала работу над второй картиной дилогии «Олимпия» — «Праздник красоты».
Вот тут-то и наступил звездный миг Хильды.
Хильда была необыкновенно красива: молодая голубоглазая блондинка словно олицетворяла собой будущую немецкую мать здоровых немецких детей, типичную представительницу высшей расы — в точном соответствии с Матрицей. Ассистенты, норовя ее ущипнуть, нашептывали ей банальные комплименты, сравнивая голубизну ее глаз с чистыми скандинавскими озерами, гримерши знали красивую статистку в лицо и чмокали в щечку: «А вот и наша валькирия!»
Разве удивительно, что при такой внешности и популярности на нее обратила внимание сама создательница «Праздника красоты»?
— Как тебя зовут? — спросила Лени Рифеншталь и нежно провела пальцем по очертаниям ее губ.
Молодая женщина вспыхнула от смущения. Эта великая Рифеншталь — лесбиянка или просто проявляет материнскую симпатию? Впрочем, это неважно; гораздо важнее было то, что сбывалась мечта девушки из массовки: ее выделили из толпы, из безличной массы.
Она сглотнула, прежде чем ответить:
— Хильда Браун.
— Ты великолепна, Хильда. Ты то, что мне нужно. Дай о себе знать, когда вернешься из Парижа.
— Из Парижа? — удивленно переспросила Хильда.
Вряд ли кто-либо знал, почему Рифеншталь вдруг решила включить в свой «Праздник красоты» портретную серию стоп-кадров типичной немки на фоне Парижа. То ли кто-то внушил ей эту идею, то ли творческий инстинкт подсказал ей вероятность недалекого будущего. Неизбежность предстоящей войны витала в воздухе. В Мюнхене британский премьер Артур Невилл Чемберлен, про которого никто не мог с уверенностью сказать, ловкач он или идиот, уже обрек Европу.
Так или иначе, но фрейлейн Хильда Браун подписала контракт и получила аванс в пятьсот рейхсмарок, огромную для нее сумму, в обмен на разрешение без ограничений использовать ее фотографии в фильме, а также на страницах нацистской Der Stürmer — газеты настоящего арийца, как утверждала реклама.
Хильда шагала по бесконечным ступеням, ведущим к базилике Сакре-Кёр. Они не воспользовались монмартрским фуникулером, потому что на лестнице Вернера то и дело осеняли гениальные фотоидеи. Остановившись, она обернулась, поджидая своего нерасторопного кавалера, которому приходилось не только взбираться самому, но и тащить целую коллекцию фотоаппаратов и объективов. Министерство отказалось командировать в Париж его ассистента, экономя валюту, которая позарез была нужна Рейху. Наконец, Вернер ее догнал, пыхтя и утирая лоб, покрытый мелкими капельками пота.
— Ну как, наша маленькая куколка довольна? — задыхаясь спросил он. Хильда окинула Париж сияющим взглядом — словно завоеватель, которому предстояло овладеть этим городом, до горизонта затянутым тонкой дымкой. Эйфелева башня, Сена с ее мостами, остров Сите с Собором Парижской Богоматери, Обелиск на площади Согласия, церковь Мадлен были окутаны бледно-розовой вуалью, сотканной из лучей готового закатиться солнца, и едва виднелись, скорее угадывались…. Безбрежный, вечный, тщеславный, греховный, столь близкий и в то же время высокомерный Париж! Приближался вечер, и под прозрачной пелериной легкого тумана город готовился к своим вечерним таинствам.
Движимая искренним порывом, она поцеловала фотографа в щеку, но тот добродушно запротестовал:
— Разве это поцелуй?! Что я тебе, старый добрый дядюшка? Неужто я не заслужил чего-нибудь получше? Ведь это я подкинул Лени Рифеншталь идею о Париже. Только я, и никто другой! Не стану скрывать, почему: я на тебя глаз давно положил, вот и вынашивал кое-какие идеи.
Вернер потянулся, чтобы поцеловать ее в губы, но Хильда с проворством рыбки выскользнула из его рук и весело побежала по лестнице вверх, к сахарно-белой базилике.
На вершине Монмартра она облокотилась о каменный парапет, глядя на расстилавшийся внизу великий город. Подоспел и Вернер, положил ладонь Хильде на руку, горячо задышал ей в затылок. Она не убрала руки, только оглянулась на него с удивлением и снова обратила взор на город.
— Завидую людям, для которых Париж — родной город. У меня такого места, считай, нет. Штутгарт, пожалуй, был лучшим городом моего детства, но все это в далеком, безвозвратно ушедшем прошлом. Я уже лет десять как там не была, даже не знаю, сохранились ли могилы отца с матерью. Потом этот серый, отталкивающий Берлин. Каждый день — пригородный поезд в Потсдам. Потом Бабельсберг… Потом…
— Потом студии УФА, однорукий Вернер Гауке…
Она ласково погладила его руку, которая все еще лежала поверх ее руки. Наверно, хотела выказать ему свою дружескую приязнь и дать понять, что не придает значения его увечью.
— Да, — согласилась она. — УФА, Вернер Гауке. Гениальный фотограф, непревзойденный мастер светотени. Ведь так пишут? Но не пишут, что он мой единственный друг в тех воняющих клеем и краской отвратительных павильонах, где все вранье, целлулоидная бутафория.
— Твоя правда, чего-чего, а вранья в избытке. И рождается оно со скоростью 24 квадратика в секунду. Но не всегда так. Знаешь, как называются пропорции экрана? Золотое сечение. В великих фильмах оно действительно становится золотым, моя девочка! — и ни с того ни с сего добавил: — И твое сечение золотое. Сдается мне, я мог бы в тебя втюриться, как пацан.
— Вот этого не надо — потому что я не смогу ответить тебе взаимностью. Боюсь, я вообще ни в кого не смогу влюбиться. Никогда.
— Рановато тебе бросаться этим словом, «никогда». Тебе всего-то двадцать три года…
— В двадцать три человек уже знает все, что стоит знать. Остальное — то, что люди постепенно узнают за всю оставшуюся жизнь, — всего лишь подробности.
Они ужинали в маленьком ресторанчике для туристов — там, за церковью. Район был перенаселен художниками, которые годами рисовали на глазах у клиентов одно и то же — базилику Сакре-Кёр, сувенир из Парижа за 10 франков. Неудивительно, что по контрасту с их ремесленничеством Ван Гог был канонизирован как святой — крутая улочка, где располагался ресторан, носила имя Святого Винсента.
Хильда рассеянно ковыряла вилкой в тарелке, пригубливала вино и снова ковыряла. Вернер наставнически ее пожурил:
— Пьешь много, а ничего не ешь.
Она не осталась в долгу, едко заметила:
— Ну, а ты ешь много, зато не пьешь!
Что-то, очевидно, не давало девушке покоя, мысль ее витала не здесь, возле горшочка со знаменитым coq-au-vin, тушеным в вине петухом, а где-то далеко-далеко.
Некоторое время спустя она равнодушно обронила:
— Ты еще не рассказал мне о своей жене, детях. Сколько их у тебя — двое, трое?
— Двое. Тебе непременно хочется о них знать?
— Не особенно. Зато я хорошо знаю своих соотечественников. Как раз сейчас, в… — она взглянула на часики на запястьи, — в двадцать шесть минут десятого, наступает момент, когда солидные немецкие бюргеры среднего возраста начинают рассказывать своим молодым компаньонкам, с которыми собираются переспать, как они одиноки дома и как их супруги, в принципе, добрые и преданные, их не понимают… Или что-то в этом роде.
Фотограф искренне рассмеялся.
— Ты — дьяволица!
— Совершенно верно. От меня пахнет серой?
— Ну-ну, не входи в роль. Ты пахнешь духами «Мон будуар», которые я лично подарил тебе нынче утром. Вообще-то я действительно привязан к своей семье. Но это никогда не мешало мне пользоваться окрестными охотничьими угодьями. Мое хобби тебя смущает?