Из штаба фронта Демин уехал окрыленным. Связной самолет высадил его на полосе. Прежде чем идти на KII Демин решил показаться с новой наградой у себя на стоянке перед друзьями. Он шел по аэродрому бодрой, пружинистой походкой человека, одержавшего важную победу и теперь выросшего в собственных глазах. Ему очень хотелось рассказать товарищам, как принимал его прославленный маршал, чье имя гремело по всему миру.

Он еще издали увидел, что весь экипаж собрался под крылом «тринадцатой». Его заметили – три фигурки и поодаль четвертая, в которой он сразу узнал Зарему.

Переполненный радостью, он сорвал с головы пилотку и, приближаясь, приветственно замахал ею.

– Э-гей! – закричал он издали. – Вот я и возвратился. Видите, как быстро!

К его удивлению, никто не бросился к нему навстречу, даже не сделал ни одного шага.

– Ну чего же вы, друзья боевые? Рамазанов, Заморин, выше головы. Поздравьте Леню Пчелинцева. Завтра будет подписан приказ о его награждении орденом Красная Звезда. Это я вам авторитетно. Сам начальник штаба фронта сказал. Мировой генерал. Вот сидите, мы, кажется, в гору пошли всем экипажем. Разве не так? И о присвоении вам новых званий надо подумать.

И вдруг он осекся, почувствовав на себе холодные, угрюмые взгляды. Он сразу понял: что-то произошло.

Зара стояла в нескольких шагах от него и, держась за обрез крыла, плакала.

– Товарищ командир, у нас горе. Только что вернулась шестерка. Из кабины вынесли полковника. Мертвым.

– Какого полковника? – бледнея от растущей догадки, пересохшим голосом спросил Демин. Грустные глаза Пчелинцева остановились на нем.

– Нашего полковника, Николай. Заворыгина.

Старший лейтенант бессильно опустил правую руку, в которой была зажата скомканная пилотка.

– Заворыгина! – прошептал Демин.

Пчелинцев помялся, будто не зная, куда девать свои длинные тонкие руки. Не находя им места, сначала сунул в карманы брюк, затем вынул, сцепил за свози спиной. Слова произносил тяжело – так сдирают бинты с незажившей раны.

– Они штурмовали огневые точки за Вислой. Попали под зенитный огонь, а потом «мессеры». На командирскую машину целая четверка навалилась, и одна очередь прострелила кабину. Он с осколком в груди летел, наш «батя». То приходил в сознание, то терял его. Два раза сказал стрелку: «Потерпи, дойдем». Сел по всем правилам. Только с полосы уже не мог срулить. А когда фонарь открыли – он мертв…

Все сразу померкло в глазах Демина: и деревья, и капониры, и люди, окутанные скорбным молчанием. Даже орден, которым он так хотел похвалиться, вдруг потускнел и приобрел какую-то ненужную крикливость. Демину стало стыдно своей недавней радости, он стиснул жесткие кулаки и зашагал к землянке командного пункта, где уже собралась траурная толпа летчиков и техников.

Беспокойный западный ветер дул со стороны Вислы, от окопов, где шла перестрелка, от обугленных стен сожженной Варшавы. Вместе с ветром тянулись с запада длинной унылой вереницей тучи, наслаиваясь друг на друга, сбиваясь в белые вихрастые облака, подпаленные с боков мрачноватыми грозовыми оттенками…

«И даже тучи эти показались мне траурными…» – так Пчелинцев писал о гибели командира…

– Леня, что это у вас за тетрадка, – спросила Зара, незаметно подошедшая к нему. Пчелинцев сидел неподалеку от самолета, углубленно думал и был до того застигнут врасплох ее голосом, что даже вздрогнул. Это не укрылось от Магомедовой. – Уй! – воскликнула она. – Воздушный стрелок, а такой пугливый. А как же, если «мессершмитты»?!

– У них тогда и спросите, Зарочка. – Он уже овладел собой, спокойно закрыл тетрадь, завернул с видом полного безразличия. – Это? – спросил он, глазами показывая на клеенчатую обложку. Это полное собрание моих фронтовых писем к маме. Здесь остаются черновики, а беловики я отправляю по почте ей.

– Уй! – причмокнула Зара. – Это же дивно! И вы издадите после войны это полное собрание своих писем?

Пчелинцев с грустной, застенчивой улыбкой посмотрел на нее.

– Как сказать, Зара, быть может, даже издам.

– И я после войны смогу их прочесть?

– Как сказать, возможно, и раньше… – намекнул он печально.

– Пчелинцев! – донесся в эту минуту от самолета громкий голос Демина. – Поди-ка ко мне.

– Иду, командир! – откликнулся сержант.

Демин стоял под широкой плоскостью ИЛа с непокрытой головой и вольно расстегнутой «молнией» летного комбинезона. Ветерок шевелил на лбу светлые прядки.

– Чего, Николай? – спросил стрелок.

– Да так, – рассмеялся старший лейтенант, – поболтать захотелось, садись под плоскость.

Трава была сухой. Опаленная горячими выхлопными газами взлетающих самолетов, примятая их резиновыми колесами, она осела и выгоревшим, с пролысинами ковром стелилась по земле.

– Дождя не будет, – сказал Демин, удобно вытягивая ноги.

– Топчемся на этом рубеже. Когда же рванем за Вислу?

– Я не главнокомандующий. Откуда мне знать? – усмехнулся Демин.

– Зато у тебя теперь сам маршал в знакомых, – поддел стрелок. – Взял бы да и спросил за чашкой кофе или стаканом виски.

– Знаешь, за что Каин Авеля убил? – лениво огрызнулся летчик.

Пчелинцев не ответил, смотрел на запад, прислушиваясь к отдаленному гулу орудий.

– Прагу варшавскую обстреливают, – сказал он.

– Севернее, – зевнул летчик.

– Как ты думаешь, скоро все это кончится?

– А тебе надоело?

Пчелинцев на локтях приподнялся, рассерженно свел брови.

– Мне? Почему ты, Николай, всегда и все сводишь ко мне?

– Основная единица измерения, – уколол Демин, но Пчелинцев пропустил его слова мимо ушей.

– Разве дело во мне, Николай, – заговорил он укоризненно. – Ты обо всем народе подумай. О его страданиях и ранах. Каждый день уносит сотни жизней. А те, кто не на фронте, остаются сиротами и вдовами. Ребята двенадцатилетние уже стали к станкам и за осьмушку хлеба работают. Целую смену. А в колхозах женщины на себе пашут. Все устали: земля, люди, небо. Даже вот этот ветер. Ты к нему прислушайся, Николай, он же еле-еле пролетает над землей. Как ИЛ с гаснущим мотором. Он тоже полон смертельной усталости. Когда же это все кончится, Николай?