Сжимал до тех пор, пока не ощутил, что стала она влажной. Тогда он передал ее Колесову и растерянными глазами оглядел присутствующих, будто недоумевая, зачем и по какому поводу собрались они в этой землянке.

– Прошу всех быть свободными, – выговорил он сдавленным голосом. – Остаться одному Демину.

Шарканье сапог продолжалось меньше минуты. Чичико Белашвили, уходивший последним, закрывая за собой дверь, все-таки задержался. Вероятно, надеялся, что командир полка все же его оставит, но Заворыгин сделал нетерпеливое движение рукой, означавшее: уходи и ты.

Когда в землянке они остались вдвоем, Демин встал и вытянул руки по швам, демонстрируя полное смирение.

– Зачем промолчал? – сердито спросил полковник.

У Демина насмешливо дрогнули выгоревшие белесые брови:

– Вы же слова не дали вымолвить.

– Мог бы и прервать. А то видишь, в какое нелепое положение меня поставил?

– Я не хотел.

– Так ли? – Заворыгин вздохнул, подошел к старшему лейтенанту и долго всматривался в его глаза, силясь в них что-то прочесть. Но мысль в них была спрятана глубоко и не читалась. – Непроницаемый! – покачал головой Заворыгин.

– Какого уж уродили, – откровенно усмехнулся Демин.

– За то, что не позволил полку ударить лицом в грязь, честь тебе и хвала, – медленно произнес Заворыгин. – Очевидно, догадался, по какому поводу звонил сейчас маршал?

– Я же летчик, – дрогнул холодной улыбкой Демин.

– Да-а, летчик, – медленно преодолевая в голосе запинку, подтвердил Заворыгин. – Завтра в двенадцать будешь в кабинете у командующего фронтом. Он тебя наградил орденом Красного Знамени. А я бы!.. – вдруг сорвался полковник. – Я бы дисциплинарное взыскание на тебя прежде всего наложил. Потом бы уж только наградил.

Николай смял в руке кем-то забытую полупустую пачку папирос, гордо вскинул голову.

– За чем же тогда остановка? Не пускайте к маршалу к двенадцати ноль-ноль, наложите взыскание.

Заворыгин покачал головой, и дружеских теплинок не осталось уже у него в глазах.

– Смотри ты какой, а! – вымолвил он с осуждением. – Дерзишь? Ты же еще вчера пешком под стол ходил, на меня как на икону чудотворную глядел. Растопырив уши, слушал рассказы, как я с Чкаловым и Коккинаки с одного испытательного аэродрома взлетал. А теперь все постиг? Быстро же ты из желторотого воробышка в орла вымахал. А не слабы ли еще крылышки? Все ли законы аэродинамики в них учтены? Выдержат ли они полетный вес?

– Думаю, да, – сухо ответил Демин.

Полковник запустил руку в глубокий карман синих габардиновых галифе, нервным движением вытащил пачку сигарет, закурил.

– Что я скажу тебе, Николай, – продолжал он, заметно успокаиваясь. – Хочешь быть порядочным человеком, отрешись от этого постоянного индивидуализма.

Я тебе только хорошего желаю. Но если ты не наступишь вовремя на характер, смотри, дурной монетой может все обернуться. Ведь ты только на себя рассчитываешь, только одному себе веришь, ни за чьим советом не хочешь обращаться. А разве так можно? И еще помни, что самая лучшая слава – это скромная слава. А у тебя все это как на сцене иной раз получается. Рисовка, парадность. Это я тебе не как командир полка, а как человек, вдвое больше тебя проживший, говорю. Жизнь – это не полет за линию фронта и обратно. Она гораздо сложнее. Летчиком ты у меня уже стал. А вот человеком… человеком тебе еще нужно становиться. Они, между прочим, ничем не хуже тебя, те ребята, что летали с тобой в бой, но не получат наград. Ты меня понял, сынок?

– Я могу быть свободным? – не отвечая на прямо поставленный вопрос, спросил Демин.

…Он шагал по летному полю, чувствуя особенно твердой и звонкой прихваченную осенним холодом землю.

Пыль еще не успела затмить его ярко начищенных хромовых сапог. На полевой гимнастерке сверкал новенький орден боевого Красного Знамени. Он шагал и, улыбаясь, вспомнил мелькнувшую, как в кино, сцену награждения. И руки маршала, большие, сильные, но уже с чуть вздутыми венами, и широкое строгое лицо с разящим, властным взглядом темных глаз, и могучие, развернутые плечи. Маршал вышел к нему из-за стола в полном блеске всех своих наград, ступая твердыми прямыми ногами по идеально навощенному паркету. И ноги эти довольно легко несли большое, тяжелое тело. Демин часто слышал фронтовые истории о том, что новый командующий фронтом – человек суровый и к ошибкам даже беспощадный, что командиры полков и дивизий не только ею уважают, но и побаиваются. Демин тоже было сробел, но пришла на память поговорка о том, что маршал всех, до майора включительно, только воспитывает и, лишь начиная от подполковника, строго наказывает за прегрешения. И Демин самого себя приободрил: «Я же еще старший лейтенант…» После вручения ордена маршал пригласил его в маленькую обеденную комнату, что примыкала к его кабинету, за богато сервированный стол, на котором, кроме многочисленных закусок и огромного блюда с кусками сочного кровяного бифштекса, стояли бутылки с иностранными этикетками, каких Демин еще в жизни не видел. Маршал выразительно постучал по одной из них, строго спросил:

– Этим не балуешься?

– Как можно, товарищ командующий, – вспыхнул Демин и, словно ища поддержки, посмотрел на члена Военного совета и начальника штаба, севших с ними за один стол. – Я же летчик. А для летчика такое баловство – это же яд.

– Всякое бывает, – вздохнул командующий фронтом и, перехватив его взгляд, прикованный к этикеткам, не без гордости пояснил: – Вот этот ром мне от Эйзенхауэра доставили. А виски от маршала Монтгомери. Неплохие подарки. Если так дела пойдут, гляди, они нам скоро и второй фронт подарят, – усмехнулся он и покосился на генералов. – Виски попробуем?

Он взял бутылку и налил всем по рюмке.

– Сегодня и вам можно рюмку за орден, товарищ старший лейтенант, – сказал он полунасмешливо. – Однако не подумайте, что мы с членом Военного совета и начальником штаба подобным образом каждый день обедаем. Тогда бы руководить фронтом было некогда.

Трезвый рассудок не только летчику надо иметь. Ну а сегодня ваш орден и для нас повод.

Что-то отеческое, строгое и доброе вместе с тем, сквозило в речи маршала и его манере держаться с другими.