— Послушайте, вам незачем беспокоиться. Ресторан вы не потеряете. Я не собираюсь забирать свои деньги.

Свекор замер на месте.

Он услышал то, что хотел услышать, подумала Маргарет.

— Вы можете постепенно выкупить мою долю. Или как хотите. Мне все равно. Но беспокоиться вам незачем.

Полтора месяца спустя, покончив с процедурой развода, Маргарет послала Жоржу свою последнюю телеграмму: «Разбитое зеркало — семь лет неудач. Будь осторожен». Потом она вернулась к себе в отель, размышляя: что же мне делать теперь? Куда поехать? Я могу поехать куда угодно, но ведь нужно будет назвать станцию.

В широком, уставленном пальмами вестибюле она сразу увидела их — высокого плотного мужчину, высокую стройную женщину. Ах, черт! Она продолжала спокойно идти вперед, раздвигая губы в вежливой улыбке.

Надо было придумать, что сказать. Что-нибудь покороче и повыразительнее. Что-нибудь, что все расставит по местам.

— Вот уж не думала увидеть вас здесь, папа, — сказала она. — Кто из вас разводится?

Не слишком удачно, решила она. Будь у нее больше времени, она бы придумала что-нибудь получше. Но и это оказалось ничего. Немножко их ошарашило. И показало, что спасать ее им не придется.

Маргарет вернулась в Новый Орлеан. Пожалуй, это и правда моя родина, думала она. Я ведь всегда сюда возвращаюсь, когда не знаю, куда мне деться.

В отцовском доме она подумала: я родилась здесь, и жила здесь, и никогда не замечала, как тут все неприглядно. Красные плитки ступенек растрескались, и штукатурка вся в трещинах, потому что дом осел. На улице гремят и лязгают трамваи, и от этого дрожат полы. И до чего жалки комнаты: никто ни разу не поглядел на них за двадцать лет. Вроде этой гостиной — поддельные гобелены на стене, жирные фарфоровые ангелочки на каминной полке, а вместо камина какая-то черная дыра. Понятно, почему он так плохо топится…

Она заглянула внутрь. Только горстка красных угольков подмигнула ей с решетки.

— Папа, — сказала она. — Этот дом ужасен. Тебе надо переехать.

— Если тебе не нравится дом, найди другой.

Маргарет оглядела высокого старика, морщинистое загорелое лицо, сияющую лысину. Я навеки в родстве с ним. Как можно отторгнуть от себя отца? Змеи отторгают старую кожу, сбрасывают ее, оставляют ее валяться на земле. А как избавиться от своих истоков, от своих генов?

— Я найду тебе подходящий дом, папа, и буду вести его. Я буду жить с тобой, как законопослушная дочь.

— Договорились, — сказал Старик.

— Но своими делами я буду управлять сама. — Она сунула кочергу в камин. Подернутые серым пеплом угли на мгновение вспыхнули и сразу погасли. — В Нью-Йорке у меня был хороший дом, но тут он будет, лучше.

— А твой следующий муж?

— Не знаю… — Она подула на угли и подождала, но ее дыхание до них не долетело. — Я все еще влюблена в Жоржа.

Старик кротко сложил ладони:

— Тогда зачем тебе понадобились другие?

— Не знаю, папа. Я в этом так и не разобралась.

Часы в прихожей пробили половину. Маргарет вскинула голову:

— Я их вышвырну в первую очередь, эти проклятые часы.

— Ладно, — сказал Старик.

— Ну, а теперь пора отдохнуть. — Она подняла бутылку с виски, встряхнула, проверяя, много ли в ней осталось, и взяла еще одну, неоткупоренную бутылку. — Я иду спать. Увидимся завтра вечером или послезавтра.

— Ладно, — сказал Старик.

Она пила прямо из бутылки, напевая между мелкими глотками: «Через речку, через рощу к вашей бабушке идем». Вот привязалось! С чего бы? Глотните, ваше сиятельство. Привет тебе, Жорж, и прощай. Иди-ка к Гарольду. Растущий список экс-мужей. Обзаведись еще парочкой-другой, и мы организуем клуб. Ну-ну. Вот и первый толчок. Запускается карусель. Шестерни сначала не зацепляются. Слушай, как она скрипит. Точно железо трется о железо. Глотни еще. И подожди. Скоро комната задвигается. Будем кружиться, кружиться. Совершенно правильный круг в движении растягивается, становится эллипсом. Из плоского он превращается в воронку. У самого дна там совсем черно. Туда я и проваливаюсь. Ура мне!

Она откинулась на спину и запела: «Veni, creator spiritus»[13].

Вот бы довольны были мной монахини! Все эти грегорианские песнопения на четырех нотах. Черные коробочки нот маршируют вверх и вниз по линейкам. Жужжат голоса женщин, сосудов скудельных. Сухо отдаются под сводами часовни, как шелест саранчи. Скрытая в оболочке монастырской воспитанницы — белая блузка, синяя юбка, — она сидела в сумраке, коричневом, как мебельная политура. Вечный сумрак витражей… Кругленькая шляпка, круглая мордашка — взгляни на меня, господи, взгляни на меня, Маргарет Мэри Оливер. Четвертая шляпка от края, сочти и отыщи меня среди прочих. Расположившись рядами, как пчелы, в нашем улье, попиваем медовые звуки, жиденькие древние звуки. Даже не орган, гудящий трубами. Сотвори чудо, господи. Ну, сделай что-нибудь. Если тебе хочется, чтобы я веровала. Пошли мне завтра высший балл за контрольную по математике. Переведи за меня из Вергилия. Сделай меня красавицей, чтобы мужчины глядели мне вслед на улицах. Сделай что-нибудь… Бог, притаившийся в этой запертой шкатулке на аналое. Зачем богу жить в темноте, когда он может бегать по земле, парить среди облаков и прыгать с солнечными зайчиками? Зачем ему ждать, пока священник не отопрет шкатулку и не выпустит его в сырой часовне, полной женщин, которые думают о чем угодно, только не о нем? Разве что монахини. А думают ли монахини? Лица у них пустые. Такие, словно они и дышать перестали. Может, они ждут, чтобы воспарить, как святая… как бишь ее… пролетят по часовне, прямые, словно гладильные доски, планируя, словно бумажные голуби — черные одеяния трепещут, накрахмаленные апостольники шуршат и постукивают… Когда-то она об этом молилась, усердно молилась, зажигала свечи каждый день — девять дней молилась. Мне не нужно летать, господи, и мне не нужны гром и молния. Но подними меня самую чуточку. На дюйм над стулом. Оторви мои ноги от пола. Или встряхни, всего разок. Один только разок.

Маргарет улыбнулась потолку.

Вознести меня вознесла только бутылка виски.

Круги растягивались все больше и больше. Дивно, дивно. Вот так. Она слетит с горы, когда явится. Она слетит с горы, когда явится…

Она что, вслух поет? Непонятно. Разве в таком шуме разберешь? Старые шестерни развизжались. Надо бы их смазать. Ну и грохот. Чудесно. Пенье сфер. Понесемся мы вокруг тутовника…

До этой точки безупречной черноты добраться не так-то просто. Медленнее, медленнее, стоит ошибиться — слетишь со склона и кувырком туда, откуда начала.

Она посмотрела на часы у себя на руке, но стрелок; не увидела. Какой тут туман! Откуда он внутри комнаты? В стене была трещина. Трещина задергалась, сложилась в крохотную лапку, черно-белую лапку, и приветливо помахала ей. Она вежливо помахала в ответ. С трещинами надо быть вежливой. Она снова потянулась за бутылкой. Легче, подружка, легче… На этот раз получилось. Круг растягивается… вот и дно. Получилось.

Безупречно правильный ливень безупречно симметричных геральдических лилий взорвался во мраке.

— Ну, — сказал Старик, — я уж думал, что мы тебя потеряли.

— Какой сегодня день?

— Четверг.

— А час?

— Два часа двадцать две минуты. — Старик показал ей свои часы.

Она старательно подвела стрелки своих.

— Назад в расписание… Папа, а что ты делаешь дома средь бела дня?

— Размышляю, кого к тебе вызвать — врача или гробовщика.

— Ты остался дома, потому что беспокоился?

— Это очень глупо?

— Это очень мило, папа. Я просто отвыкла от того, что люди бывают милыми.

— А привыкла бить их зеркалами по голове.

— Столько лет с Жоржем, столько времени, когда все было чудесно, а помню я только этот последний день.

— Бывает, — сказал Старик.