Каждый раз, бывая в Севастополе, я прихожу на Приморский бульвар, где в грозные дни обороны мы встречались с Васей Мординым. Отсюда, с бульвара, от памятника затопленным кораблям видна бухта Матюшенко. Там был наш аэродром, там стояли наши фанерно-перкалевые «коломбины», призванные в ту грозную пору выполнять роль ночных (а порою и дневных) бомбардировщиков и разведчиков. Мы летали по пять-шесть раз в сутки и, возвращаясь с боевого задания, каждый раз видели под крылом самолета не только разрушенный, окутанный черным дымом город, но и изувеченную землю вокруг него. Изрытая бомбами и снарядами, иссеченная пулеметными очередями и осколками мин, она на многие километры лежала мертвой, желто-бурой, с черными пятнами обугленных кустов. Казалось тогда, что огонь войны сжег все и навсегда. И вдруг в мае сорок второго севастопольская земля вспыхнула алым пламенем: зацвели маки. Трудно было представить, как они выжили в том аду, но они выжили, выстояли и покрыли землю большими и малыми [234]огненными полотнищами. Поэты утверждали, что это кровь погибших воинов залила землю и зовет к мщению. И это было похоже на правду.

А потом был другой май - сорок четвертого. Впервые после освобождения Малахов курган лежал притихший, словно обессиленный. Ничего живого на нем не оставалось, лишь на самой макушке торчал истерзанный ствол старого миндального дерева. На Малаховом металла тогда было, наверное, больше, чем земли, но и сквозь эти смертоносные посевы войны к солнцу тянулась первая травка, а из трещин коры старого миндаля пробивались свежие ярко-зеленые побеги. Нет, эта земля не была мертвой, она дышала, жила!

С тех пор минуло много весен. Рядом с тем старым, но уже ожившим и помолодевшим миндалем выросло много новых деревьев - платанов и каштанов, кленов и дубков, ив и акаций. Тут есть деревья Гагарина и Титова, Жака Дюкло и Пальмиро Тольятти, многих других известных всему миру людей. И на некогда голой, каменистой Сапун-горе зашумел зеленой листвой просторный парк, побежали по склонам ряды игольчатых сосенок. Приукрасился Исторический бульвар с обновленным куполом панорамы обороны Севастополя 1854-1855 годов. Да и вокруг самого Севастополя разлилось зеленое море. Настоящий лес, уже охвативший обширные площади некогда мертвых каменистых земель. С высокой Сапун-горы это особенно хорошо видно.

Косые лучи заходящего солнца освещают голубые бухты, белоснежный город, где-то вдали, в туманной дымке, вырисовываются вершины Крымских гор. В эту минуту припоминаются слова поэта Николая Тихонова:

Угасает запад многопенный,

Друга тень на сердце у меня…

Возможно, кому-то эти слова покажутся чересчур напыщенными. Тому, кто не терял в молодости друзей - тоже молодых, сильных, полных светлых надежд и дерзких стремлений. Мне приходилось терять друзей. И немало. Они сгорели в огне войны. Миша Иванов, Дмитрий Кудрин, Ваня Рыбалкин, Коля Кмит, Толя Куликов, Саша Емельянов, Саша Васильев, Гриша Шаронов, Паша Круглов, Леня Финагин, Женя Акимов, Алеша Пастушенко, Коля Косов - разве всех назовешь? Как-то достал я старую фотокарточку и долго разглядывал ее. Наша группа штурманов военно-морского авиаучилища. [235]

Обычный выпускной снимок: в небольших овалах лица - совсем молоденькие пареньки. Все в летных шлемах, с большими предохранительными очками, сдвинутыми на лоб, все - очень серьезные. Для солидности, видимо. И слова по верхнему краю: «Если грянет бой, мы встретимся снова».

Бой грянул очень скоро. Теперь большинство лиц можно обвести траурной рамкой…

Но не всегда я терял друзей только лишь в боевых ситуациях. Во время перегонки самолетов, попав в снежную круговерть, погиб Константин Михайлович Яковлев. Уже после войны не стало Васи Мордина. Он был командиром полка, вылетел на проверку «слепого» пилотирования молодого летчика. В облаках летчик растерялся, свалил машину в штопор. Мордин дал команду бросить управление, хотел вывести машину из штопора, но ничего сделать не смог - новичок вцепился в ручку управления «мертвой хваткой». С земли приказали оставить самолет, но и на эту команду новичок не среагировал. Радист выпрыгнул с парашютом, а Мордин остался - все надеялся, что летчик бросит управление, и тогда он справится с машиной. Так и штопорили до земли вдвоем…

Но и тех, кто остался в живых, судьба так раскидала, что встречаться удается отнюдь не так часто, как хотелось бы. Редко, очень редко встречался с Сашей Толмачевым. В войну извилистые наши фронтовые дороги то пересекались, то надолго расходились. Иногда мы, воздушные разведчики, подолгу базировались на одном аэродроме с гвардейцами Токарева, взаимодействовали при выполнении боевых заданий, жили одной дружной семьей. Потом снова расставались, и только по сводкам из газет узнавали о потопленных токаревцами кораблях, об уничтоженных вражеских самолетах. И всегда рядом с именем командира Токарева стояло имя штурмана Толмачева. Вместе они летали до 1943 года, затем Герой Советского Союза полковник А. Ф. Толмачев был назначен флагштурманом военно-воздушных сил Черноморского флота. Еще не отгремели последние военные залпы на западе, а флагштурман уже принялся за обучение молодых. Начал с составления аэролоции Черного моря, для чего вызвал в штаб ВВС ЧФ двух штурманов-разведчиков, достаточно хорошо знающих весь обширный район. Так мы встретились снова. И проработали вместе несколько месяцев. По-прежнему он был молод, любознателен, неутомим. Рядом с ним мы всегда чувствовали, как много [236] еще надо учиться, чтобы не отстать, быть на уровне растущих с каждым днем требований.

Вскоре он уехал в военно-воздушную академию, после которой были трудные годы штурмана-испытателя на новой, реактивной технике. Но и этого Толмачеву показалось мало - он поступил в Военно-морскую академию имени Ворошилова. Затем служил на Севере, был преподавателем Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского.

Но все чаще давали о себе знать старые раны, и в 1958 году полковник А. Ф. Толмачев ушел из армии. Было ему в ту пору всего 45 лет.

Он стал капитаном речных кораблей, водил суда по Москве-реке и Химкинскому морю, а тянуло по-прежнему в родную стихию, к самолетам. Летать нельзя? Что ж, он будет конструктором. И он пошел работать в конструкторское бюро известного всему миру ученого-самолетостроителя.

После долгой-долгой разлуки, через четверть века, мы снова встретились. Глянули друг другу в глаза и покачали головами: время, время… За эти годы у Толмачева многое изменилось: выросли дочери, которых я и не видел, когда-то молоденький врач Наташа Муромцева, супруга Толмачева, стала солидным ученым, кандидатом наук, сотрудником научно-исследовательского института.

Полковник в отставке Андрей Владимирович Чернов, с которым не раз летали в разведку, поселился в Пятигорске, активный общественник, возглавил совет ветеранов. Тоже не виделись более тридцати лет, встретились лишь на юбилейном слете ветеранов полка.

И с Миней Уткиным не виделись лет двадцать. Не знаю даже, как назвать историю нашей встречи - печальной или счастливой?…

Ранней весной 1945 года мы провожали Миню в Москву, в Военный институт иностранных языков (сказалась-таки давняя тяга к английскому). Два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны I степени украшали его грудь, но он совсем не был похож на грозного «воздушного волка». Может, потому-то мы с легкой душой и отпускали его, понимали - там он теперь нужнее. Да и сам Миня был счастлив: в Москве его ждали Тамара и маленькая дочурка.

Уткин блестяще сдал экзамены, закончил институт, стал работать за рубежом. И я потерял его из виду. Бывая в Москве, обращался в справочное бюро, отвечали - [237] не проживает. Но однажды - странное дело - перед самым отъездом из Москвы в справочном бюро ответили, что Михаил Георгиевич Уткин, 1916 года рождения, в Москве действительно проживает - и дали адрес. По возвращении домой я тотчас написал письмо и через неделю получил ответ и фото. Письмо меня ошеломило: жена писала, что два месяца назад Миша умер.