Тоска наступила к концу второй недели. Особенно тяжело стало вечерами. Ни одной живой души, с одной стороны пустыня, с другой – море. Можно, конечно, было спуститься в поселок. Прогуляться, на людей посмотреть. Но Иван без повода в гости нагрянуть ни к кому не хотел. Магазин в поселке работал по запросу – кому надо стучали в дом к продавщице, та продавала товар. Так во всех деревнях делают. Да к тому же Иван без людей внутренне одичал. Ему было бы уже неловко чувствовать себя в человеческом окружении, о чем-то разговаривать, как-то выстраивать отношения.

Однажды за дверью кто-то жалобно заскулил, а потом в дверь заскребли. Облезлый, грязный пёс драл когтями дермантиновую обшивку, видимо, почувствовав запах домашнего тепла и хоть какой-то еды. Иван Силыч пса принял. Собака на маяке – хорошее развлечение. Видно было, что пес умный. Глазастый, шерсть хоть и торчит клоками, но если промыть будет ничего, здесь не до красоты. Самым забавным были его уши, длинные и широкие. Кто в каком поколении смешался, чтобы на свет родилось такое нечто, даже представить было невозможно. Когда пёс бежал по тропе, уши забавно прыгали. Если в траве пса было не видно, казалось, низко над землей летит гигантская бабочка.

Иван и назвал пса Шарль Обертюр, в честь знаменитого французского лепидоптеролога. Когда стихли все душевные волнения о том, как жить дальше, он наконец вспомнил об увлечении юности и теперь уже забытого студенчества. Бабочки были еще одним утешением его крымской жизни. Ему казалось, что язык летающих цветов он знает наизусть. Одна павлиноглазка начала прилетать к нему каждый день. Иван научился с ней разговаривать без слов. Казалось, что она понимает язык его тепла и невидимой энергии души.

Днём, когда ярко светило солнце, Иван уходил в степь и подолгу наблюдал за прерывистым полётом бабочек. Шарль Обертюр был постоянно с ним. Облезлый пёс уже не был похож на брошенную дворнягу. Дух французского профессора вселился в него вместе с именем. Пес был исследователем. Кто знает, зачем он прыгал с кочки на кочку, пытался взлететь вместе с бабочками и обнюхивал цветы, спугнув их очередную колонию. Собирал свою коллекцию взмахов крыльев, запахов нектара и колебания горячего воздуха.

В студенческие годы экспедиция за бабочками заканчивалась грудой коробок с пронзенными бабочкиными тельцами. В этой жизни необходимости в сборе мертвой коллекции не было. У Ивана была огромная лаборатория – под открытым небом. А коллекция была – живая. Бражники, махаоны, совки, носатки, стеклянницы, парусники – Иван полушепотом повторял названия бабочек, словно слова молитвы. Для него было важно через них сохранить связь с прошлым, на их звучании построить свое настоящее бытие. Бабочки были символом свободы – их нельзя выдрессировать и посадить в клетку. Ограничение свободы для этих неземных существ – верная смерть.

Иван хитрил – ставил вокруг маяка воду, разведенную с мёдом. Банку мёда нашел в чулане от прежнего хозяина. Бабочки слетались к блюдцу за нектаром, а потом кружились в хороводе над домом маячника, благодаря своего неожиданного друга.

Человеческую жизнь Иван сравнивал с жизненным циклом бабочки. Сначала яйцо. Возраст открытий окружающего мира. Время, когда ты понимаешь, что мягкое – это приятно, а острое – плохо, когда падать совсем не больно, а больнее – лежать и не двигаться. В детстве был случай, о котором сам он не помнил совсем. Но родители рассказывали с такой точностью в деталях и эмоциях, что не поверить им было нельзя. В пятилетнем возрасте он проснулся рано утром, но не смог ходить. Совсем не держали ноги. Вернее, как он сам теперь понимает, ног Иван не чувствовал. Родители сначала подумали малыш шутит, детский юмор не всегда похож на взрослый. Но уже через пару минут выяснилось, что Ванька, который еще накануне ни на что не жаловался, падает без сил на кровать. Для всех это было шоком. Отец на руках донес до машины и поехал в травмпункт. Маленькому Ивану сделали рентген, внимательно осмотрели – но ничего не нашли. «Наблюдайте!» – сказал хмурый доктор. Наблюдали два дня. Лелеяли и плакали, жалели и гладили. Через два дня Иван Корольков как ни в чем не бывало, встал и пошел. Что это было, так никто и не понял. Стадия яйца для Ивана ограничивалась постижением мира и опробованием его на вкус. От возраста это не зависит. Нынешний сосед Ивана Силыча Аркадий Баловнёв – до сих пор яйцо. Но с ним все ясно – натура творческая вечно в поиске тем и идей.

Более совершенная стадия – гусеница. Яйцо обрело иную форму, доразвилось и почувствовало мощь жизни. Теперь пробовать на вкус уже не хочется. Хочется жрать все, что попадется на пути. Гусеница – это время собирания эмоций и чувств. Даже внешность у гусениц разная – иногда кричащая, иногда шипастая с яркими пятнами. Гусеница ищет свой стиль и не хочет быть похожей на других. Гусеница – это Сима Московцева. Одна любовь, вторая, роковая, сороковая. Нежнее! Ласковее! Сильнее! Глубже! Остановиться гусеница не может, пока не насытит своё яркое чрево. Разум здесь не работает, зато энергично работает тело.

И только насытившись и устав от собственной энергии, гусеница окукливается. Что это было – спрашивает себя гусеница. Ответа никто дать не может. Вокруг – такие же куколки, накопившие за свою гусеничную стадию такое количество проблем и неприятностей, что они давят на самолюбие все сильнее. Куколке кажется, что жизнь прошла зря. В напрасной беготне по кругу, в цацках и украшательствах. Куколка уже жалеет о прожитом, но еще не видит будущего. Это состояние душевного сна и страхов. Всё замерло в ожидании того, что придёт Годо. Но что это или кто – не знает никто. Сэм Беккет, тысячу раз прав. Годо не придёт. Не приедет. Не прилетит.

Стадия куколки – для некоторых последняя стадия жизни. Окуклился – это финал. Отправляйся в вечный мир. Только сильным удается стать «имаго» – сохранить лицо, приобрести образ и воспарить. Правда, перед полётом бабочка в стадии имаго должна сделать усилие. Взобраться на возвышение и свесить только-только обретенные крылья. Для крыльев это полезно, они отвердевают. Но, кажется, что природа специально дала эту паузу, для осознания маршрута полета. Куда лететь? Что делать? Что оставить после себя? Иногда Ивану Силычу казалось, что имаго – Маруся. В свои шесть лет – она уже вполне сформировавшийся образ. Как ни странно – смешной профессор Демьян Петрович, который учит вьетнамцев русскому языку, в квартире которого Иван Силыч так неловко нарушил равновесие мира – тоже имаго. Он может быть смешон в своей вере во вьетнамские мифы, но он цельная натура, чётко осознающая свой полет. А кто сам Иван Силыч? Сейчас он затрудняется ответить. А тогда, на маяке, он выходил из куколки. Заново обретал в себе силы жить новой, другой жизнью.

Шарль Обертюр жил вокруг Ивана своей жизнью. Вот уж на кого его «бабочкинская» теория не распространялась. «Что же ты за псина? – говорил он Шарлю. – Где жил раньше? Кто был твой хозяин? Почему пришел ко мне, в степь, на берег, на маяк?» Шарль на все вопросы только весело лаял. Шутка ли, ты скитаешься по жаре несколько дней, без воды и еды, грызешь колючки и ешь птиц – падаль, которую не сожрали ястребы. И вдруг обретаешь кров, теплую похлебку и доброго хозяина сразу? Это чудо! Собачий бог, как отблагодарить тебя за все эти блага? И хотя вместе со всеми удобствами ты соглашаешься сменить имя, что конечно, не комильфо для гордого пса, ну, так и гордыню смирить тоже полезно. Шарль – так Шарль. Обертюр? Да зовите, как хотите!

Раз в неделю-две приезжал на тракторе Митрич – подвозил с научной станции немного продуктов, хлеба, крупы, канистры с водой и соляркой для дизеля. Митрич был заросший, с бородой. Определить возраст из-за этой черной густой бороды было трудно. Разговаривал он мало и неохотно. Выпьет чаю, скажет несколько фраз о предстоящей погоде, и уезжает. От Митрича всегда разило чачей и Шарль за это его очень не уважал. Неизменно облаивал его самым сердитым видом лая из всех, какими владел.

Счет дням Иван потерял. Он действительно ушел в параллельный мир. Здесь не было ни календарей, ни часов. Солнце, море, степь и маяк. Четыре стороны света.