— А зачем вам нужно, чтобы он вам верил?

— Не знаю, как у вас, а у нас в Англии манера отвечать вопросом на вопрос считается невежливой, особенно у младших по отношению к старшим.

— Я прошу прощения, — ответил Мадат. — Но если вы правда хотите охотиться на этих козлов, так я попрошу Гафиза познакомить вас с каким-нибудь охотником.

— Козлы, как вы знаете, меня интересуют. Помните этот великолепный экземпляр десятилетнего тура? Шкура его хранится у вас в бакинском доме и поедет в Англию, где из нее будет приготовлено прекрасное чучело. Но если бы дело шло только о козлах, так меня мог бы, конечно, устроить любой охотник. Нет, дело тут не только в козлах, и потому мне нужен именно тот самый молодой охотник, который рассказывал об этом замке в горах.

— Вы хотите попытаться найти сокровище, да? — Мадат поднял голову с подушки, сон мгновенно исчез, глаза загорелись.

— Именно так, — медленно произнес англичанин, а про себя подумал: «Конечно, хотя этот мальчик клялся и любви к Англии и в ненависти к России, но зачем ему знать о том, что местность эта, где якобы расположен замок, находится вблизи границы? И, конечно, он никогда и ни от кого не узнает, что я должен во славу империи найти горные ущелья, по которым легко было бы на крайний случай провезти даже и пушки».

Какое-то всхлипывание, чуть ли не стон, вдруг донеслось со двора, и мистер Седжер мигом очутился у окна. Что-то белое, точно светящееся в лунном свете, пронеслось через двор и скрылось в противоположном конце здания.

Минарет высился, весь как бы обвитый ветвями и листвой. Побеги складывались в причудливую вязь арабесок, угадывались буквы, бессвязные обрывки арабских слов — угадывались и вновь рассеивались. Залитый луной пустой двор, полумесяц на минарете и полумесяц внизу, тишь, тайна…

— Что случилось? — спросил Мадат, быстро встав с постели и подходя к окну.

Англичанин шикнул на него.

— Что-то происходит в доме, — сказал он, — подождем.

После того как Науруза привезли и уложили в одном из потаенных помещений при мечети, Айбениз опять села у его изголовья. Ей казалось, что она могла бы годы просидеть, поддерживая ладонями эту тяжелую, ставшую ей такой дорогой голову. Когда она высвободила руки и торопливо ела — еду принесла ей бабушка, непрестанно охавшая и требовавшая, чтобы Айбениз пошла отдохнуть после дороги, — Науруз застонал, беспокойно задвигался, и она, растроганная этой слепой привязанностью, тут же вернулась к нему. Она угадывала возвышенную причину его бесстрашного поступка. Но затаенный подсчет мостов и желание, чтобы эта примета, забавная и нежная, сбылась, — первое желание любви, первая мысль о ней, — еще глубже волновали ее.

Бабушка пожаловалась деду. Но дед неожиданно принял сторону девочки и сказал, что о молодом джигите стоит заботиться, и Айбениз оставили с Наурузом.

Науруз успокоился. Его стоны, вызывавшие к нему особенную жалость, прекратились, дыхание стало глубже, сильнее, — это было обычное дыхание спящего человека. И Айбениз тоже задремала…

Науруз медленно, точно выплывая из тысячеверстной глубины, приходил в себя. Пахло старыми книгами, мышами и той особенной тухловатой прогорклостью, которая возникает в тех помещениях при мечети, где в течение многих лет складываются приношения верующих, и Науруз понял наконец, что он находится при мечети.

Мечеть — это означало возвращение вспять, и он вернулся вспять, в те сумрачные времена своего детства, когда он жил и учился в доме при мечети. Но он вернулся туда не один, его как-то непостижимо сопровождала та, которая держала руки под его головой…

— Нафисат!..

Ему казалось, что он воскликнул на весь мир это светлое имя, но он простонал сквозь стиснутые зубы. И едва он простонал, Нафисат вдруг скрылась, как при пробуждении тает в руке вещь, которую только что видел во сне…

— Нафисат! — простонал он еще раз. Нет, ее не стало больше с ним.

Он вдруг осознал себя. Схватился за грудь, ища ладанку — ладанки не было. И он с ужасом припомнил, что ее снимали с его шеи. Как и где, он не знал, но такое ощущение оставалось.

«Что ж это? Где я?» Запах был как в комнате при мечети, и маленькое окошко было высоко. Раз при мечети — значит у врагов. Он вдруг вспомнил, как прыгнул с поезда. Беззащитный, потерявший сознание, заточен он в какую-то мечеть. Науруз с силой рванулся с места, молнии боли вновь пронизали его, и он снова исчез, потерял себя.

Айбениз, услышав, как он произнес женское имя, обольстительное, нежное, чужое имя — Нафисат, сразу очнулась. Слезы заполнили ее глаза, похоже было, что ее грубо пробудили, и сон, который вот-вот готов был воплотиться в счастливую жизнь, вдруг отлетел. Ей показалось, что она грубо высмеяна, оскорблена, и, отняв руки от головы Науруза, Айбениз выбежала из комнаты.

Комната эта была с западной стороны мечети, вделана в округло-каменное тело ее. Айбениз стремительно перебежала через двор. Ее всхлип, мимолетный бег и привлекли внимание мистера Седжера. Вбежав в ту часть длинного двухэтажного здания, окружавшего мечеть, которую занимал дедушка Авез, Айбениз устремилась не на женскую половину, к бабушке, а на половину деда: ей хотелось скорее отыскать своего отца. Она пробежала по галерее, где пахло масляными красками и где лунный свет выхватывал доски, куски холста, — здесь была мастерская деда. Во второй, темной комнате помещалась его библиотека. Айбениз миновала ее. Из третьей комнаты, из-под двери, плотно закрытой, виднелся свет. Она вбежала туда. Большой письменный стол был темен, в углу, на низенькой софе, сидели дед и отец, керосиновая лампа стояла возле них на низеньком столике. Оба сразу подняли на нее встревоженные и строгие глаза.

«Что же это я сделала? — опомнившись, подумала вдруг Айбениз. — Разве можно было бросить его одного?»

— Что случилось? Айбениз, что с тобой? — спросили оба — дед и отец.

— Он заговорил, — ответила она еле слышно.

— Что он сказал? Он в себя пришел?

— Какое-то имя.

— Кого он назвал? Может быть, Буниата? Или Кази-Мамеда? — спросил дед.

— Не разобрала я, — ответила Айбениз краснея. — Я к нему вернусь.

— Ты выглядишь так, точно лихорадку перенесла. Что скажу я маме? — проговорил отец. — Сядь, отдохни.

— Он там один.

— Тебя бабушка сменит, она и то все время беспокоится о тебе, — сказал отец и быстро вышел из комнаты.

Дед держал в руках ту самую бумагу, которую нашли в ладанке на груди джигита, но сейчас на ней было что-то написано желтоватыми и, кажется, русскими буквами. Дед перехватил ее взгляд.

— Вот для того, чтобы бумага эта не попала в руки полицейских и охранников, он прыгнул с поезда, не побоявшись смерти. В Баку, к людям, продолжающим борьбу против самодержавия и гнета, должна быть доставлена эта бумага. Приляг, Айбениз, отдохни, через час вы уедете: в доме моем находятся люди, которых следует опасаться, — этот не ведомый никому англичанин и Мадат, бакинский богач, хозяин нефтепромыслов.

— А что станет с джигитом? — чуть слышно спросила Айбениз.

Старый Авез долго молчал, склонив голову.

— Увозить его нельзя — это грозит его жизни, ему еще долгое время нужно лежать спокойно. Мой дом небезопасен. Но что делать? Иного выхода нет, он будет лежать у нас.

— Но если здесь небезопасно, так лучше, может быть, нам его увезти, — сказала Айбениз и подняла на деда глаза.

Старику показалось, что он говорит совсем не с внучкой своей, а со взрослой девушкой — таким неожиданно ярким огнем сверкнули ее черные глаза.

Глаза Айбениз уже были опущены, но жалостью и сочувствием ответило сердце деда на этот мгновенный взгляд. Перед ним был взрослый человек — и он как со взрослым человеком заговорил с нею:

— Ты видела, Айбениз, что джигит этот лишился сознания: он жив, но душа как будто бы отлетела от него. Это так и есть, душа джигита в той бумаге, что скрыта была в его ладанке на груди, и он будет счастлив и спокоен, когда узнает, что эту душу его мы спасли от врагов и что она в безопасности. Мы ему сообщим об этом. А без нее в руках своих врагов он сам подобен этой бумаге, в том виде, в каком она попала в наши руки, — белая, чистая, тайный смысл ее скрыт, и нужно быть таким искусником, как твой дед, чтобы заставить эту чистую бумагу заговорить.