– Что ж, начнём знакомство, – продолжил Габриель, убедившись, что мы с Франсуазой удобно уселись, и лишь тогда сел сам – на свободное место рядом со мной. В этом я тоже увидела добрый знак. – Позвольте представить, мадемуазель Вермаллен, Габриэлла, моя тёзка.

– Рада с вами познакомиться, мадам Лавиолетт! И, мадам Морель, у вас просто потрясающая брошка! Я всегда любила янтарь, но он, увы, не подходит к цвету моих глаз!

Определённо, девушка была само очарованье! Добрейшая, искренняя и непосредственная, отличительные черты её нежного возраста. Я в восемнадцать лет тоже была такая, знаем, проходили. А вот Франсуаза зарделась от похвалы, невольно коснувшись той самой брошки, что отметила Габриэлла Вермаллен. Я подумала с тоской, что, кажется, давненько моя бедная подруга не слышала в свой адрес никаких добрых слов – лишь бесконечные язвительные упрёки от меня, и ничего больше. Неудивительно, что она так польстилась этой самой обычной вежливости! А я почувствовала себя ужасной подругой в тот момент. Надо бы это исправить. Куплю Франсуазе что-нибудь приятное, у неё как раз день ангела скоро… И скажу, от всего сердца, что люблю её. То-то она удивится. И наверняка подумает, что я больна.

Ах, я, кажется, отвлеклась?

– А это мадам Вермаллен, моя матушка, – перехватила инициативу Габриэлла, и с улыбкой обняла за плечо грузную, толстую женщину в чепце. Ничего общего, если хотите знать моё мнение! Габриэлле, видимо, сказочно повезло уродиться в отца. Старшая Вермаллен была пугающе некрасива, неприлично толста, и выражение лица имела такое, словно в глубине души яростно презирала весь мир. Правда, когда она смотрела на дочь, её бесцветные глаза вспыхивали любовью и заботой, но это не долее трёх секунд, а дальше – уже по известному сценарию.

Бог мой. Если я в её годы буду такой же неприятной и отвратительной, нужно будет непременно попросить Франсуазу задушить меня. Что-что, а это она рада будет сделать, в отместку за все мои обидные слова и выходки в свой адрес! Я криво усмехнулась, и заверила старшую Вермаллен, что безумно счастлива познакомиться с ней, а разве может быть иначе?

– Господин Вильгельм Лассард, подданный австро-венгерской империи, прошу любить и жаловать, – объявил Габриель, когда я перевела взгляд на полноватого венгра, сидевшего по правую руку от графини. Вот уж не знаю, кто из них был более отталкивающим – мадам Вермаллен, или Лассард! Впрочем, нет, она уступала ему – по крайней мере, она была изысканно одета и красиво причёсана. У Лассарда же причёсывать было уже нечего, голова его напоминала бильярдный шар, такая же гладкая и блестящая. Время от времени он промокал извечно потеющий лоб платком, и то и дело улыбался влажными губами. Отвратительный это был господин! И рубашку носил несвежую! Герой любовник, да? Не знаю, как Габриелю пришло такое в голову. Должно быть, он в шутку это сказал, или, вероятно, Селина не так его поняла. Или, что ещё более вероятно, добавила от себя – людям свойственно преувеличивать.

А Лассард возьми и скажи, в самый неожиданный момент:

– Кажется, я знавал вашего мужа, мадам!

Моего, видимо, а не Франсуазы. Он не конкретизировал, за что ему большое спасибо, а я решила, что обращался он всё же ко мне. Ведь это меня он раздевал похотливым взглядом вот уже с пять минут как! Выдержав осторожную паузу, я вкрадчиво ответила:

– Это неудивительно, мсье Лассард. Мой муж бывал в Дебрецене, где-то с полгода назад, думаю, его визит там надолго запомнили. – Я говорила осторожно, на какое-то время опустив взгляд на скатерть, и старалась, чтобы голос мой звучал ровно. Я не любила разговоры о Рене. Нет, не так. Я ненавидела разговоры о Рене. И всячески старалась их избегать. Я видела, как напряглась Франсуаза, видела волнение на её лице. Хорошо, что на Франсуазу никогда никто не смотрел, особенно в те моменты, когда рядом была я. А уж на моём-то лице, можете не сомневаться, не дрогнул ни единый мускул. За долгие годы брака у меня выработался блестящий самоконтроль, спасибо моему «замечательному» супругу! Помнится, высшей наградой для меня стало, когда он однажды сказал: «Глядя на тебя, невозможно понять, что у тебя на уме, Фифи!» Тогда я поняла, что достигла совершенства в искусстве скрывать свои истинные чувства от окружающих. А на счёт дурацкого «Фифи» – вы не удивляйтесь, он всегда называл меня так, прекрасно зная, что мне это претит.

Нехорошую тему быстро закрыли, Лассард не стал продолжать, насколько я поняла, он вообще бросил эту фразу наугад, стараясь быть вежливым. И сам уже наверняка пожалел тысячу раз, что завёл разговор о моём супруге, беспокоясь о том, что придётся лгать – где и при каких обстоятельствах они встречались.

За мыслями своими я едва не пропустила следующее знакомство: замечательная супружеская пара из Лозанны, Томас и Нана Хэдин. Они были ещё довольно молоды, и, кажется, любили друг друга именно той любовью, о какой пишут в книгах. Оба производили впечатление людей современных и эрудированных, и очаровали меня с первых минут знакомства. Томас, невысокий, с иголочки одетый брюнет лет тридцати пяти, сказал мне с улыбкой, что счастлив знакомству, а его жена, доверительно понизив голос, сообщила мне по секрету, что мистер Хэдин с давних пор неравнодушен к Франции и французской истории. И, в особенности, к француженкам, да-да! Может, это было немного бестактно, но все заулыбались, даже желчная графиня Вермаллен и та снизошла до короткой улыбки. А я решила, что рыжеволосая и чуть полноватая Нана – настоящая находка. И невероятно интересная собеседница, как и её муж: они заняли меня разговором до самого конца обеда, когда Габриель закончил представлять мне прочих гостей.

Собственно, их оставалось всего четверо: двое русских и уже знакомый мне грубиян Эрикссон с женой. Жену звали Астрид, и она представляла собой, к сожалению, всего лишь дополнение к своему колоритному супругу – своего мнения Астрид не имела, а если и имела, то высказывать его боялась. Что ж, спасибо на том, что не дерзила, и не пыталась меня задеть, как её дражайший муж, который не соизволил сказать мне ни слова больше. Видимо, решил, что предыдущей фразы с меня хватит. Более того, когда Габриель представил его, Эрикссон бестактно промолчал, лишь сделав жест ладонью, дескать – да, доктор Эрикссон – это я! И продолжил трапезничать, с таким видом, словно ничто в цело мире не волновало его так, как восхитительное рагу с телятиной под соусом. Ну, или, что его уж точно не волнуют всякие там подозрительные француженки… Ха! Я уже не обращала внимания на его грубость, и с любопытством перевела взгляд на парочку русских.

Да-да, их было именно двое, вы всё поняли правильно. Третье место пустовало, и не было как раз того самого симпатичного блондина-журналиста. Эрикссон вяло высказался о дурной привычке опаздывать, свойственной только плебеям и нахальным русским, но его неодобрения никто не подтвердил. Из чего я сделала вывод, что отсутствующий Арсен – или, Арсений, на их лад, пользуется большим уважением среди собравшихся. Явно большим, чем сам доктор, настоящий ханжа и грубиян!

– Я так рад нашему знакомству! – с приветливой улыбкой и забавным акцентом сказал мне худой русоволосый мужчина, с серыми глазами и родинкой на щеке. Милый он был, по правде говоря! – Вообще-то меня зовут Фёдор, но здесь меня называют Теодор, а лучше сразу Тео, к чему условности?

Что это вы, любезный, флиртуете со мной? Я решила поддержать хорошее начинание, кокетливо опустила ресницы, и сказала, что простое европейское Тео моему слуху куда привычнее, чем небывалое «Фёдор». Тео расплылся в улыбке, а Габриель, как мне показалось, поглядел на меня с некоторой укоризной. Что это? Ревность? Я решила улыбнуться и ему тоже, и он сразу оттаял. И представил последнего гостя, тоже русского, коего, похоже, не волновали ни новые знакомства, ни французские женщины, ни даже элементарные правила приличия. Куда больше его интересовала телятина со специями, и он до того увлёкся своей трапезой, что поначалу и вовсе не среагировал, когда Габриель назвал его имя.